Рудольф Нуреев. Неистовый гений - Ариан Дольфюс

Ван Данциг обнаружил изможденного человека, лежащего в постели, лицо которого исхудало, а в ногах не было силы. Голос был слабым и хриплым. Но вдруг позвонила итальянская танцовщица Карла Фраччи. Воодушевившись, Рудольф сказал ей: «Карла! Когда ты будешь свободна? Что мы можем станцевать с тобой вместе? Что‑нибудь новенькое?» Вернувшись к своему собеседнику, Рудольф сказал ему, что у него «столько планов», а потом проронил с улыбкой: «Но у меня есть и незанятые даты…»

Обессиленный, часто впадавший в забытье среди дня на несколько часов, Нуреев все равно не переставал думать о будущем, о танце, который всегда вел его по жизни. Через два дня после премьеры «Баядерки» Рудольф захотел взглянуть на новое произведение Ролана Пети в Опера Комик — прелестный балет о Чаплине, который он мог бы смотреть лежа в ложе. В полудреме он сказал Пети: «Почему бы тебе не пригласить меня дирижировать в Марселе?» Зная наизусть всю программу хореографа, он добавил: «А что ты думаешь о „Коппелии“? Пришли‑ка мне партитуру…»

На следующий день Нуреев попросился поехать на Сен‑Бартелеми, настаивая на том, чтобы с ним в путешествие отправились Шарль Жюд и его жена Флоранс. Как ни странно, Мишель Канези разрешил ему поехать. В конце концов, Рудольф имел право умереть под жарким солнцем.

В просторном сельском доме на окраине острова этот неугомонный покоритель мира проводил дни, растянувшись в шезлонге. С террасы из тикового дерева он наблюдал за бурными волнами или просматривал с Шарлем видеозаписи концертов, которыми дирижировали знаменитые дирижеры. «Никогда не забуду, как Рудольф смотрел на дирижера Сейджи Озава, — вспоминал Шарль Жюд. — Он объяснял мне, что видел. И я видел, как он плачет».

На остров приехали юристы, чтобы закончить работу над завещанием. Ввиду физического состояния, «Руди нуждался в моральном поручителе, что я и согласился выполнять», — продолжал Шарль Жюд{822}. Нуреев предлагал ему стать наследником всех его балетов, но Жюд не пожелал этого.

Шарль и Флоранс заботились о Рудольфе, как родители о смертельно больном ребенке. Шарль мыл его, брил и одевал, иногда ложился с ним рядом, чтобы помочь уснуть. «Он знал, что дело идет к концу, но он так не хотел уходить… Он спрашивал меня, верю ли я в Бога и почему. Он был заинтригован тем, что по отцу я католик, а по матери буддист. Сам он был абсолютным атеистом». От Рудольфа Шарль в те последние дни услышал фразу, которую тот часто повторял: «Никогда не надо ни о чем жалеть». И еще одну, когда он невыносимо страдал: «I can't complain» — «Я не могу жаловаться»…

Через две недели Рудольф вернулся в сумрачный Париж. Можно было предположить, что в аэропорту дежурят папарацци, желавшие запечатлеть самого знаменитого танцовщика мира… превратившегося в глубокого старика. Однако Мишелю Канези удалось обмануть их — он сообщил неверную дату прилета. Нуреев, хотя и сидел в инвалидном кресле, почти упрекал доктора за это. «У Рудольфа с прессой были двойственные отношения, — отмечал Канези. — Он часто на нее обижался, но в то же время был готов многое ей дать. С того самого вечера 8 октября он знал, что перешел по другую сторону зеркала. Его внешний образ был ему уже безразличен»{823}.

В конце октября наступило ухудшение. Нуреев не понимал, где находится, кто что делает рядом с ним. Он уже не мог самостоятельно есть, и женщины кормили его с ложечки. Эти женщины образовали последний круг его друзей, «который резко сократился после 8 октября», как заметил доктор Канези. Обязанности сиделки принял на себя молодой жизнерадостный антилец Франк, вносивший некоторое оживление в гнетущую атмосферу. Если женщины ограждали Рудольфа от всего, задергивали тяжелые шторы в его комнате, кормили в постели, то Франк заставлял Рудольфа садиться и пускал в комнату солнечный свет.

Руди ван Данциг, навестивший Нуреева в конце ноября, оказался лицом к лицу с умирающим. «Я больше не могу есть, — прошептал ему Рудольф. — Я вообще не могу ничего делать. Ты знаешь, что я ощущаю? — Он выпростал из‑под одеяла свою истонченную руку, и голландец стал ее потихоньку массировать. — Я не ощущаю ничего. Во мне все умирает…»

20 ноября Рудольфа перевели в госпиталь Нотр‑Дам‑дю‑Перпетюэль‑Секур в Леваллуа‑Перре, на набережную Вольтера он уже больше не вернулся. Он не мог больше есть, но… продолжал работать над партитурой «Коппелии», слушая музыку в наушниках. Приближалось Рождество, и в Париж приехали две его сестры с детьми. Разида прибыла прямо из Уфы, а Роза — из Ля Тюрби, где она отныне поселилась. Отношения были натянутыми, все находились в ожидании, надеясь и не надеясь на чудо. Визиты друзей в Леваллуа‑Перре не прекращались, но перед дверью палаты находился страж, не пускавший «нежелательных лиц», в частности Роберта Трейси, ставшего отныне персоной нон грата. День ото дня танцовщик слабел и наконец впал в кому.

Шестого января 1993 года в 15 часов 30 минут, накануне православного Рождества, Рудольф Нуреев скончался в присутствии Франка и Шарля Жюда. Ему было пятьдесят четыре года. Как и Марии Каллас, когда она испустила последний вздох в Париже.

На следующий день вся мировая пресса поместила материал о кончине Рудольфа Нуреева на первых полосах. Повсюду, от Нью‑Йорка до Токио, от Лондона до Йоханнесбурга, от Парижа до Буэнос‑Айреса, вспоминали о невероятной судьбе этого человека, покорившего вселенную благодаря своей воле, таланту и красоте. Вспоминали о его рождении в поезде, о его невероятном побеге в 1961 году и особенно — о его танцевальном мастерстве, поднявшем балетное искусство на самую вершину. Только в России не очень‑то распространялись на эту тему. В телевизионных новостях диктор скупо упомянула, что «скончался знаменитый танцовщик XX века, начавший свою карьеру в театре имени Кирова и окончивший ее на Западе». Видеорядом это сообщение не сопровождалось…

Вечером 6 января Парижская опера открыла двери публике. В фойе на помосте был установлен громадный портрет и разложены книги для записей. Сотни поклонников приходили поблагодарить того, кто сделал их жизнь лучше. Слова, написанные по‑французски, по‑английски, по‑русски и даже по‑японски, переворачивают душу: «Да благословит тебя Бог, прекрасный Принц!», «Твое пребывание на этой Земле было кратким, но ты отдал нам самое лучшее», «Вечного сна в Божьем Царстве!» Или вот слова медсестры по имени Мария: «Я имела честь ухаживать за тобой в последние ночи твоей жизни. Даже в болезни ты остался великим…»

За тридцать лет до этого Нуреев говорил: «Когда артист посвятил свою жизнь театру, он должен иметь право умереть на сцене»{824}.