Унтовое войско - Виктор Сергеев

Казакевич подобрался, вытянулся.

— Ваше превосходительство!

— Оставьте эти величания…

— Николай Николаич, голубчик… Дозвольте заложить селение! Не только от себя лично, от всех амурцев прошу отметить заслуги жены вашей Екатерины Николаевны. Она истинно храбрая сподвижница ваша. Селение-то новое именовать Екатеринониколаевском!

Муравьев нахмурился, вздохнул. Но тут же просветлел и перекрестился:

— Храни ее бог. Жена пишет мне, что пожелала купить в амурских селениях самые крупные строения и отдавать их под школы. Похвально, не правда ли?

На берегу играла музыка флотского экипажа. Белые клубы дыма вырывались из пушечных стволов, подхватывались ветром и уносились вниз по Амуру.

В разгар лета Муравьев, возвращаясь в устье Зеи, завернул в Айгунь, встретился с амбанем. На радостях катал его с музыкой по реке. Да и как не радоваться? Князь И Шань писал амбаню, что богдыхан утвердил Айгуньский договор. На вопрос амбаня, утвержден ли договор русским царем, Муравьев не мог ничего ответить. Александр II как воды в рот набрал… Пришлось ссылаться на неналаженность почтовой службы, на дальние расстояния.

На следующий день амбань с полной свитой приплыл в Благовещенск на трех джонках. Как только спустили трапы на берег, у балкона генеральского дома грянула музыка. С губернаторской джонки торжественно прошагали по трапу китайские офицеры с белыми шариками и павлиньими перьями на шапках. За ними спустился церемониймейстер с голубым шариком на шапке. За церемониймейстером шествовал сам амбань. Остальные китайцы шли кто как попало.

Николай Николаевич, наблюдая с балкона за приездом гостей, сошел вниз и любезно проводил амбаня в гостиную, усадил на диван за столом. Он и Карсаков сели возле амбаня. В кресла сели комендант города и штаб-офицеры с павлиньими перьями. Все прочие стояли.

Муравьев поинтересовался у амбаня, что означают столь пышные перья на шапках у китайских офицеров.

— Ими одаряются наши военные за храбрость, — ответил амбань.

Слуги подали чай, варенье, орехи, белые сухари, шампанское, наливки, папиросы, сигары. Обычно чопорные и важные, китайцы на сей раз нисколько не церемонились и не заставляли себя ни в чем ждать. Русские с изумлением переглядывались, видя, как амбань горстями раздавал белые сухари своим чиновникам. Да те и сами не очень-то стеснялись. За несколько минут разобрали и попрятали по карманам все папиросы и сигары.

Пристав русской миссии в Пекине шепнул Муравьеву, что китайский этикет предусматривает такую простоту нравов только лишь в тех случаях, когда гости и хозяева находятся в частной дружбе, близком знакомстве. Муравьев велел принести еще сухарей и папирос.

Амбань доверительно сообщил Муравьеву, что богдыхан издал специальный указ.

— В нем, указе, утверждено все, о чем велись переговоры в Айгуне, — сказал амбань. — В указе выражено пожелание, чтобы русские употребили усилие усовестить англичан и французов и положить предел их несправедливым требованиям.

Муравьев с воодушевлением ответил:

— Я рад, что цинское правительство видит в России своего друга и покровителя.

Генерал-губернатор и амбань выпили по бокалу шампанского за дружбу.

Слава наконец-то нашла Муравьева! Со всех концов России почта везла к нему благодарственные письма и поздравительные адреса.

В Нерчинске, прощаясь с Карсаковым, генерал-губернатор увидел в руках у своего любимца газету со стихом. Тот все старался подсунуть ему эту газету.

Ну что, ну что там? — нетерпеливо спросил Муравьев. — Читай уж… Вижу, что не терпится.

Карсаков, улыбаясь, прочитал:

Тускнеет ум, уста немеютВсе деянья передать.Только гений лишь сумеетВсе подобное создать!Будь же счастлив незабвенный,Наш любимый генерал,Кончен подвиг беспримерный,Ты Амур отвоевал!

— Поэзия-то уж сильно сладкая, — заметил, хмурясь, Муравьев. — От нее зубы заболят.

— Зато полно чувств.

— Мы призваны и обязаны прежде всего делать должное, а потом уж приятное. Это святая обязанность всякого губернатора. И нас с тобой, Мишенька.

— Во всех селениях по Амуру и Шилке вас встречали помпезно — с колокольным звоном, музыкой. Толпы крестьян и казаков приветствовали криками «ура».

— Было бы куда лучше, если бы они не только кричали, а и трудились с прилежанием. Все переселенцы на Амуре должны сеять хлеб озимый и приготовлять с лета пар. А я по дороге заметил, что они не делают ни того, ни другого. Криком же они сыты не будут.

— Мое упущение, ваше высокопревосходительство! Нынче же заставим посеять… А люди? Чего ж люди? Они от всей души, от чистого сердца…

— Я знаю, что от чистого… Да не все! Вот послушай-ка, что мне накатал отец благочинный, митрополит московский Филарет. На коронации государя он меня в упор разглядеть не мог, а проще сказать — не захотел, а туда же… в патриоты… Меня нахваливает, аж краснею от превеликого чувства неудобства и неловкости. Вот послушай…

«Весть о желанном завершении вами пограничного дела получил я с радостью о сем…» Я ему новые епархии открываю, церкви закладываю. Как тут не порадоваться? Так и пишет: «Я с полной радостью узнал, что сделанное на Амуре совершенно утвердилось. Да просветится там, на славном Амуре, свет Христов да на сидящих во тьме и да водворится все полезное для жизни. Да поможет вам бог насаждаемое доброе охранить от примешивания суеты и от заразы недобрых нравов». Вот, Мишенька, и этот поздравляет и «ура» кричит. Митрополит московский… А от государя я ничего не имею. От министра иностранных дел, от азиатского департамента тоже ничего не имею. «Да поможет вам бог насаждаемое доброе охранить…» С одним богом трудно, не могу!

Меня всюду поздравляет общество и люди уверяют, что поздравления их искренни. Всегда приятно видеть, когда люди понимают, что для них делается, но это бывает редко, а обычно… хоть у нас в Иркутске, хоть в Петербурге… обычно перетолковывают так, что это, мол, сделано не для них, не для отечества, а для себя лично, е одной корыстью да и только. Конечно, в этом есть и доля правды, ибо ко всякому действию много причин.

Но зачем же, мой друг любезный, всегда стараться отыскать не настоящую, не главную причину? Признаюсь откровенно, что все эти покорствования и благодарности мне зачастую подозрительны.

Карсаков мягко, но настойчиво возразил:

— Вы, Николай Николаич, сдается мне… преувеличиваете стан врагов своих. Я же часто слышу… и среди офицеров, и среди простолюдинов… Многие сходятся в единой мысли, что наш генерал-губернатор нарочно самим богом создан для переворотов в пустом, безлюдном крае. Вы совершили их немало… переворотов.

Муравьев вздохнул, покачал головой:

— В этой суете совсем забыл я… поздравить истинного и первого героя-амурца Геннадия Иваныча.

— Что о нем слыхать?

— В Петербурге. Считай, что не у дел, в отставке. Буду ходатайствовать, чтобы государь наградил его Анной первой степени да пенсион пожизненно назначил… тыщи в две ассигнациями. Надо обрадовать его, что Приамурский край утвержден за Россией. Отечество, смею думать, никогда не забудет Невельского как первого деятеля, создавшего основание, на котором и воздвигнуто настоящее здание. Много он потрудился, много перенес лишений и опасностей при свершении своего славного и трудного подвига. Жаль, что дружба наша рассохлась напоследок. Да уж что теперь?

В Иркутске готовилась встреча Муравьеву. У городского шлагбаума день и ночь сооружалась триумфальная высоченная арка. Из тайги привезли сюда не только кусты черемухи и багульника, но и березы, и сосны. Гирлянды из разноцветных флажков опоясали всю эту пышную зелень.

На последней станции перед Иркутском генерала встретил адъютант с запиской от жены. Екатерина Николаевна писала о готовящихся церемониях…

А из Петербурга все еще никаких вестей. «Утвержден ли государем Айгуньский договор? Что думают предпринять в министерстве иностранных дел? Почему до сих пор молчит азиатский департамент? И там сидят господа неверующие… Неужели и теперь они что-либо придумают в оправдание своей бездеятельности и станут утверждать, что Айгуньский договор есть не что иное, как филькина грамота, не облеченная всеми должными дипломатическими формами? Ну нет… Ошибутся господа неверующие! Они прежде ошибались и нынче сядут в лужу».

И все же настроение испорчено. Мрачные думы роились в голове.

Муравьев вышел из экипажа и приказал подать ему лодку. На лодке он поплыл прямо по Ангаре к губернаторскому дому, стоявшему на берегу. На встречных судах его узнавали и пристраивались в кильватере. Пв берегу скакали конные с флажками в руках. Гремело «ура». С соборной колокольни ликующе ухал благовест.