Зарницы красного лета - Михаил Семёнович Бубеннов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Взглянув на Каму, Мишка Мамай внезапно почувствовал себя бодрее и тверже на ногах. Он торопливо, на лету, схватывал мелькавшие картины погожего вечера и звуки его — плеск рыб на отмелях, свист пролетавших уток, дремотный шепот тальников, далекий лай собак… Он быстро и отчетливо воспринимал все великие и малые проявления жизни. «Ну вечерок!» — взволнованно подумал Мамай, вдруг пошатнулся и пошел, окруженный солдатами, к виселице, пошел, неровно переставляя босые ноги.
Поручик Бологов стоял у виселицы. Он был подчеркнуто спокоен, усталые равнодушные глаза его светились тускло. Поручик держал в руках шляпу подсолнуха и неторопливо, без особого удовольствия щелкал семечки. То, что он не спеша вытаскивал из гнезд семечки и раскалывал их на зубах бесстрастно, вдруг приняло для Мишки Мамая сокровенный, тревожный смысл, и он взглянул на поручика, широко раздувая ноздри. Бологов бросил за борт шляпу подсолнуха, бросил так нарочито небрежно, словно старался дать понять, что вот так выбросит и жизнь Мишки — легко и бездумно. Указав на ящик, предложил:
— Садись, посиди…
Мамай молчал. Стоял он прямо, опустив окаменевшие руки, без рубахи, босой. Лицо у него осунулось и потеряло живой цвет, тонкие губы были плотно сжаты, а глаза темны и глухи, как ночь.
— Быстро изменился, — заметил Бологов и будто с сожалением вздохнул. — Смерти-то боишься?
— Дурак ты! — сказал Мамай спокойно. — Привязался как репей.
— А как ты…
Мамай вдруг сжал кулаки:
— Вешай, сволочь!
— Спокойно! Здесь не митинг! Сейчас повешу.
Бологов поднялся на табурет, начал привязывать тонкую бечевку за перекладину виселицы. Никто из конвойной команды не умел так вешать, как он. Все солдаты делали это с какой-то воровской торопливостью, а он спокойно, не спеша, и, пока делал петлю, некоторые падали у виселицы замертво или теряли рассудок… Он и сейчас, не изменяя своим правилам, готовил петлю неторопливо — примерял, завязывал узлы, распутывал, снова завязывал…
Мамай не вытерпел:
— Завяжи калмыцкий узел!
— Калмыцкий? Пожалуй, верно.
Но когда Бологов начал завязывать калмыцкий узел, веки Мишки Мамая дрогнули. Казалось, только теперь до его сознания дошла и обожгла, как молния, мысль, что скоро — конец… Он беспокойно огляделся вокруг. Буксир тяжело пыхтел, выбрасывая хлопья дыма. От его кормы вился пышный павлиний хвост взбудораженной воды. Кама тускло мерцала. Вечер, как и прежде, мягко крался по земле. Все земное жило, как и прежде. Но теперь Мишке показалось, что мир, близкий и понятный, стал необычайно маленьким: баржа, солдаты с винтовками, виселица, поручик, делающий петлю, — вот и все. Мишка чувствовал, как все задыхается и холодеет в нем…
— Ну-с, а теперь смажем, — сказал Бологов и вытащил из кармана галифе кусок мыла.
На буксире зазвенели склянки.
Порывисто дыша, Мамай напряженно следил за движениями рук поручика, натиравшего петлю мылом, и вдруг, как всегда в минуты бед и опасностей, он почувствовал, что в нем бурно поднимаются те дикие силы, которые бросали его в дерзкие, лихие дела. Он не знал, что можно и нужно сейчас делать, но это только с каждым мгновением сильнее разжигало его силы. Он знал одно: он хотел жить долго-долго, полный век! Все его существо негодовало и бешено сопротивлялось насилию.
— Хороша петля! — сказал Бологов.
Зажав в руке мыло, он начал на себе примерять петлю. Это был тот момент, когда обреченные, вскрикнув, падали. Надев петлю на шею, он даже подмигнул Мамаю.
— Да, очень хороша!
Но только он поднял голову, Мамай остервенело ударил ногой по табурету. Бологов взмахнул руками и, сыто икнув, повис в петле…
Мамай метнулся к борту и в ту же секунду ухнул вниз, врезаясь руками и головой в темные недра реки. Сколько хватило сил в легких, он шел под водой, а когда вынырнул — быстро передохнул, оглянулся на баржу, увидел солдат, суматошно бегавших около: виселицы, и порывистыми бросками поплыл к темному берегу, где низко над рекой склонились ветлы.
Повиснув в петле, Бологов крепко зажал в правой руке кусок мыла и подтягивал ноги. Глаза выскочили из орбит и наливались кровью.
— Нож! Дай нож! — закричал Ягуков.
— Да нету, нету ножа! — ответил Мята.
— В каюту! Живо!
Лицо Бологова быстро покрывалось сине-багровыми пятнами. Он разжал руку, выронил мыло. Только тут Ягуков и Погорельцев догадались схватить поручика за ноги, приподнять его и тем ослабить петлю. С тревожными криками налетели солдаты и матросы. Петлю обрезали, Бологова положили на палубу. Он с минуту лежал неподвижно, закрыв рот, потом порывисто закашлял, брызгая пенистой слюной и содрогаясь всем телом.
Солдаты облегченно вздохнули.
— Братцы! — вдруг спохватился Ягуков. — А этого-то, этого!..
Мишка Мамай плыл наперерез течению. Мимо неслись ветки, обрубки дерева, клочки пены. «Только успеть, только успеть!» Напрягая все силы, Мишка далеко закидывал руки, рассекая грудью воду, фыркал, встряхивая головой, — все его тело с бешенством рвалось в тень берега.
Вокруг стонуще забулькало. «Стреляют!» — догадался Мамай и опять, рискуя окончательно выбиться из сил, ушел под воду. Стиснув зубы, он остервенело греб руками, отталкивался ногами, но сам хорошо понимал, что очень медленно пробивается вперед. Не хватало воздуха: голова, казалось, пухла и наливалась зноем.
Ударясь обо что-то плечом, Мамай вдруг совсем лишился сил и с ужасом, боясь задохнуться, вырвался из воды. Он оказался рядом с толстой ветлой, обвалившейся в реку, стал хвататься за ее сучья, подтянулся к стволу, покрытому лохмотьями сгнившей коры. Еще раз оглянулся на реку. Баржа, обогнув голый мысок с кудрявой сосенкой на вершине, уходила в излучину. Солдаты не стреляли. Мамай навалился грудью на скользкий ствол и, вздрагивая, устало закрыл глаза…
X
Рыбацкая землянка Василия Тихоныча находилась на правом берегу Камы. Она была вырыта в обрыве. Над обрывом вздымались старые курчавые сосны.
Придя с рыбалки, Василий Тихоныч долго сидел в лодке, о чем-то думая, и, только когда начало темнеть, кое-как собрался развесить для просушки щалы. Развешивая, сердито бормотал, ругая поручика Бологова:
— Экое поганое племя! Вроде клопов. Пользы никакой, а кровя пьют. Эх ты, жизнь наша распоганая!
Жизнь Василия Тихоныча напоминала мелководную, безыменную речушку, каких множество на нашей земле. Возьмет такая речушка начало из горных расщелин и первое время беззаботно, звонко катится по камням. А потом на пути появляются преграды. Приходится блуждать по зарослям лесов, пробиваться сквозь тину болот, нагромождения камней. Такую речку запруживают на каждой версте, всюду заваливают навозом и отбросами. И
