Оставшиеся в тени - Юрий Оклянский

Как и отец, она искала ума в книжках. Тратилась из своей маленькой зарплаты, отказывая себе в необходимом. От этого частью и заболела. Осенью, в плохой одежонке, дрогла под дождями на трамвайной остановке. В тот год начался спад в городском строительстве, предвестие надвигающегося кризиса. Август долго ходил без работы. И в доме тоже было, как в погребе, на потолке сырые разводы, печка мертвая, без угля. Даже постельное белье пахло плесенью. Вот и нажила чахотку.

Уже в двадцать один год, в 1929-м, пришлось делать операцию легких. Туберкулезный очаг устранили. Но за полное выздоровление медицина не ручалась. Хворь затаилась и дремала в Грете, карауля лишь час, чтобы дать вспышку.

Ей бы угомониться. Обратить всю себя на заботу о здоровье, жить тихо, по режиму. Ханнхен не раз ее увещевала. Но эта утверждала, что у нее научное мировоззрение и что она живет разумом. А у самой в натуре было идти против рассудка. Болезнь не смирила, а словно бы еще больше подхлестнула Грету.

Она отыскала ‘себе дела, навешала новые нагрузки. До операции еще, за год, записалась в КПГ, так называли партию коммунистов. Стала главой сразу двух групп в Фихтебунде. Молодежным групоргом и секретарем созданной ею ячейки КПГ. Так понимала Ханнхен со слов дочери.

Вдобавок в компании таких же, как она, молодых ездила по митингам на заводы. Играла там на гитаре и аккордеоне, пела и говорила речи. На Грету всюду был спрос. В той же ее упрямой натуре, видно, сидело что-то такое, что увлекало людей.

И еще Грета пристрастилась к театру.

На постановку пьесы «Мать» Ханнхен пошла вместе со своими домочадцами, к которым относился и Герберт, жених Гопхен. Ей нравилось название. И то, какая прочная и смекалистая эта рабочая мать Пелагея, хотя и слишком полезла в политику. Служанка, которую изображала Грета, на сцене тоже была не последнее лицо. Ей не раз хлопали.

На этом представлении Грету и заметил писатель Брехт.

Это было в 1932 году. Всем запомнилось, потому что в том же году была серебряная свадьба Ханнхен с Августом. И в торжественный зимний вечер Брехт уже явился в дом Греты по-приятельски, с шампанским под мышкой.

Он пробыл недолго. Может, из вежливости, а может, потому, что в комнатах было прохладно, хотя и топили больше обычного. Но Ханнхен успела его рассмотреть.

Грета говорила, что он великий человек. И что даже пьесу «Мать» написал Брехт, хотя и по книге советского писателя Горького. Но Ханнхен не нашла в нем ничего особенного. Ростом высокий разве лишь рядом с Гретой, а так скорее средний. С длинным носом, красным от мороза, худой, очки в железной оправе, волосы острижены почти на нет, как у мальчишки. Одет наподобие часовщика в уличном витринном скворечнике. Правда, взгляд из-под стекол очков острый, хваткий, держится воспитанно, скромно. Сидит, потирает сухие, красные от мороза руки. Пришмыгивает носом. Молчит.

Кто бы мог подумать тогда, что вся дальнейшая жизнь Греты будет посвящена работе с этим человеком?

Но так получилось. Уже с того момента, как Брехт устроил Грете поездку на лечение в Советский Союз, в Крым.

Потом власть забрали фашисты. И Грета вынуждена была покинуть Германию. Осела в конце концов в Дании, в приморской деревушке, неподалеку от здешнего города Сведенборг. Работает с Брехтом. Переводит, пишет.

Ханнхен дважды была у дочери, в 1934 и 1935-м вместе с Гопхен, которая выезжала к сестре в отпуск. Все последующие годы, кроме тридцать шестого, когда родился Бернд, там каждое лето бывали Гопхен и Герберт. Ездит туда постоянно и давняя подруга Греты Гильда Лютценгоф, которая работает бухгалтером на маленьком лакокрасочном заводе в Берлине. Последний раз Гопхен видела Грету, кажется, в конце тридцать восьмого года, если не в начале тридцать девятого, а Гильда — в тридцать девятом.

И каждый раз новости неутешительные. Хотя их, конечно, и стараются смягчить перед Ханнхен. Но ее не обманешь, она и так видит. Грета дышит сырым морским воздухом, что особенно вредно для нее в непогожую слякоть. Кашляет разрывающим нутряным кашлем. И много работает. Теряет в весе, лежит с высокой температурой, в липком поту. Харкает кровью. А потом снова встает и работает…

Совсем молодая, красивая и так кончает жизнь. Бедная девочка! Хоть бы чудо какое, чтобы помогло! Ей нужен покой, тепло, хорошее питание. Нужен свой очаг. В Дании, когда была у дочери, Ханнхен видела много птиц у моря. Некоторые высоко возносятся и черными точками висят над самым краем воды и неба. Но и они имеют гнезда. А у Греты нет ничего, ни дома, ни семьи. Нет родины, даже паспорта нет. Только работа и чахотка. Вот куда увели ее фантазии, которые начинались еще в ребячестве. С тех сказочек, которые по вечерам сочиняла Грета взамен подметенных полов и вымытых тарелок…

Еще в молодые годы Ханнхен усвоила манеру повторять, что любит дочерей одинаково. Но это было неверно. Любила она больше Гопхен, та была ей ближе. Но беспокоилась и думала чаще о Грете…

Тут я прерву этот воображаемый монолог фрау Иоганны Штеффин и расскажу, как я встретился с Гопхен — Гертой Ганиш в Берлине, спустя почти сорок лет после того, как такой монолог мог бы произноситься. Это было жарким маем 1976 года.

Я знал, что где-то в берлинском пригороде живет родная сестра Маргарет Штеффин. Ей должно было быть шестьдесят шесть лет. Сотрудники Иностранной комиссии Союза писателей ГДР, очень внимательные к гостю, вызвались разыскать фрау Герту Ганиш и условиться о беседе в любом удобном для нее месте.

Я ожидал встречи с усталой от жизни, седой, как легенда, женщиной. А в назначенный ею час Гопхен приехала в Берлин… на велосипеде, проделав на нем больше десяти километров пути до и после железной дороги.

Это было как чудо, как каприз времени.

В комнату весело вошла полная, в темно-синем, с цветочками, ситцевом платье, совсем не старая еще женщина и, отирая пот с лица, сказала: «Уф, немножко запыхалась!» У нее были румяные щеки, загрубелая от солнца и вольного воздуха кожа, каштановые волосы без признаков седины, синие глаза. И вся она излучала здоровье, душевное спокойствие и немудрящую ласковую простоту. На вид ей нельзя было дать больше пятидесяти, ну, может, чуть-чуть за, с маленьким хвостиком.

«Боже, — подумал я. — Неужели это сестра, почти ровесница Греты?! Ведь и она так же могла бы сейчас ездить на велосипеде!..»

Гопхен, взаправдашняя, из плоти и крови, присев на диване, смотрела чуть выжидающе.

— Не сохранилось ли в вашем семейном архиве каких-либо писем, фотографий, любых материалов, которые… — начал я.

Дослушав, сестра Греты с пониманием кивнула и щелкнула замком темно-коричневой сумки, которая по размерам скорее была хозяйственной, чем обычной дамской сумочкой.