Язык как инстинкт - Стивен Пинкер

4. Мы обязаны использовать слово hopefully только как наречие глагольной группы, как в следующих предложениях:

Hopefully, Larry hurled the ball toward the basket with one second left in the game ‘Лэрри на авось забросил мяч в корзину на последней секунде игры’.

Hopefully, Melvin turned the record over and set back down on the couch eleven centimeters closer to Ellen ‘Мелвин на авось перевернул пластинку и снова сел на кушетку, на одиннадцать сантиметров ближе к Эллен’.

Называйте меня неотесанным, называйте меня невежественным, но эти предложения не принадлежат ни к одному из тех языков, на которых я говорю.

Представьте себе, что в один прекрасный день кто-то объявит о том, что до этого все совершали грубую ошибку. Правильное название того города в Огайо, который люди называют Кливлендом, на самом деле — Цинциннати, а правильное название того города, который люди называют Цинциннати, на самом деле — Кливленд. Знаток не объясняет, почему, но настаивает на том, что так правильно, и что каждый, кому не безразличен язык, должен немедленно изменить свой взгляд (да, свой, а не свои взгляды) на название этих городов, невзирая на то, какую путаницу и какие расходы это повлечет. Вы наверняка подумаете, что этот человек не в своем уме. Но когда журналист или редактор заявляет то же самое о hopefully, то он считается опорой грамотности и высоких стандартов.

Я разоблачил девять характерных мифов языкового мавена, и теперь собираюсь обратиться к самим мавенам. Люди, выставляющие себя знатоками языка, разнятся по своим задачам, опыту и здравому смыслу, поэтому справедливо будет рассматривать каждого из них лично.

Самый распространенный тип мавена — это смотритель слов (термин придуман биологом и смотрителем слов Льюисом Томасом). В отличие от лингвистов, смотрители слов настраивают свои бинокли на особенно прихотливые, эксцентричные и редко встречающиеся слова и идиомы, время от времени все же всплывающие. Иногда смотритель слов — это ученый в какой-то другой области, как например, Томас или Куайн, не отказавший себе в удовольствии увенчать увлечение всей жизни книгой о происхождении слов. Иногда это журналист, ведущий в газете колонку «Вопрос — ответ». Вот один из недавних примеров из «Глоуб»:

В. Почему когда мы хотим вывести кого-то из себя, мы говорим, что хотим «украсть его козла»? (Дж. Е., Бостон)

О. Знатоки жаргона не совсем уверены, но существует версия о том, что это выражение берет начало от старой конноспортивной традиции ставить козла в одно стойло с чистокровным скакуном, чтобы лошадь не беспокоилась. В XIX в. игроки на скачках иногда воровали козла, чтобы заставить лошадь нервничать и тем самым сорвать скачку. Отсюда и выражение: «украсть твоего козла».

На такие объяснения есть пародия у Вуди Аллена в его «Происхождении жаргона» («Allen Woody. Slang Origins»):

Многие ли из нас интересовались, откуда берутся некоторые жаргонные выражения? Например: She’s the cat’s pajamas ‘Она — лакомый кусочек’, букв. ‘Она — кошачья пижама’; Take it on the lam ‘Смыться’, букв. ‘Взять на бегу’. Не интересовался и я. И все же, для тех, кому интересны такие штучки, я приготовил краткий экскурс по нескольким интересным случаям происхождения слов.

… Выражение «взять на бегу» родилось в Англии. Много лет назад в Англии была игра, называвшаяся «бег», в которой использовались игральные кости и большой тюбик мази. Каждый игрок по очереди бросал кости и затем прыгал по комнате, пока у него не открывалось кровотечение. Если выпадало семь очков и меньше, то человек должен был сказать «квинц» и продолжать прыгать, пока он не сходил с ума. Если выпадало больше семи, то игрок должен был раздать всем играющим часть своих перьев и ему задавали хороший «lam» — порку. Три раза получив «lamming», игрок становился «kwirled» или объявлялся моральным банкротом. Постепенно любая игра с перьями стала называться «lam». «Взять на бегу» означает вываляться в перьях и потом сбежать, хотя переход от одного к другому не ясен.

В этом отрывке воплощено мое отношение к смотрителям слов. Я не думаю, что они кому-то вредят, но (а) я никогда полностью не верю их объяснениям и (б) в большинстве случаев мне все равно. Несколько лет назад один журналист рассказывал о происхождении слова pumpernickel ‘хлеб из грубой непросеянной ржаной муки’. Во время одной из своих кампаний в Центральной Европе Наполеон остановился на постоялом дворе, где ему подали буханку черствого, темного, кислого хлеба. Привыкший к нежным, белым багетам, тот, поморщившись, сказал: C’est pain pour Nicol ‘Это хлеб для Николь’. Николь была его лошадь. Когда журналисту бросили вызов (словари говорят, что это выражение происходит от разговорного немецкого выражения, означающего «вонючий остолоп»), он признался, что они с приятелями сочинили эту историю в баре накануне вечером. По моему мнению, смотрительство слов само по себе вызывает тот же восторг ума, что и коллекционирование марок, с той дополнительной милой особенностью, что несчетное число твоих марок — подделки.

На противоположном конце этого темпераментного спектра находятся иеремии, горько стенающие и предрекающие близкий конец света. Один редактор известного словаря, журналист, пишущий о языке, и знаток словоупотребления однажды написал, цитируя поэта:

Для меня, как для поэта, есть только одна политическая обязанность — защищать свой язык от порчи. И это особенно важно сейчас. Язык подвергается порче. А когда язык испорчен, люди теряют веру в то, что они слышат, и это приводит к насилию.

Лингвист Дуайт Болинджер, мягко призывавший этого человека взять себя в руки, вынужден был заметить: «Точно такое же количество кривляк обрушилось бы на нас, если бы с сегодняшнего дня все стали бы подчиняться всем когда-либо написанным прескриптивным правилам».

В последние годы одним из самых громких иеремий был критик Джон Саймон, чьи полные яда рецензии на фильмы и театральные постановки отличаются многословными осуждениями внешнего вида актрис. Вот типичное начало одной из его статей:

С английским языком сейчас обращаются точно так же, как работорговцы обращались с товаром в трюмах своих кораблей, или как нацисты обращались с узниками концлагерей.

Грамматической ошибкой, вызвавшей это безвкусное сравнение, были содержащие избыточную информацию слова Типа О’Нейла «мои друзья-коллеги», которые Саймон назвал «твердым основанием языковой немощи». Говоря о разговорном английском языке афроамериканцев, Саймон пишет:

Почему мы должны обращать внимание на то, что в субкультуре каких-то людей, как правило почти необразованных, есть некая связь между звуком и значением? И как может грамматика, какая угодно грамматика, вообще описать эту связь?

Что же касается «я быть», «ты быть», «он быть» и т.д., которые способны загнать нас всех в психушку, то такое еще можно разобрать, но это противоречит всем классическим и современным грамматикам и является не продуктом языка с корнями в истории, но продуктом неведения того, как функционирует язык.

Не стоит опровергать этого злобного незнайку, потому что он не участвует ни в одном честном споре. Саймон просто открыл для себя прием, очень эффективно используемый многими комиками, ведущими ток-шоу и музыкантами, играющими панк-рок: люди со средними способностями, могут привлечь внимание прессы (хотя бы ненадолго), подвергая всех и вся жестоким оскорблениям.

Третья разновидность языкового мавена — это затейник, гордо выставляющий напоказ свою коллекцию палиндромов, каламбуров, анаграмм, ребусов, высказываний в стиле миссис Малапроп и Голдвина[138], эпонимов, длинных неудобопроизносимых слов, стилистических ляпов и оговорок. Такие затейники, как Уиллард Эспи, Димитри Боргман, Джайлз Брандрет и Ричард Ледерер пишут книги со следующими заголовками: «Разыгравшиеся слова», «Язык на каникулах», «Радость лекса» и «Затравленный английский». Эта шумная выставка языкового фиглярства забавна, но когда я читаю такие опусы, то иногда чувствую себя, как Жак Кусто на дельфиньем представлении: он страстно желал, чтобы этим удивительным созданиям позволили сбросить кружащиеся обручи и продемонстрировать свои куда более интересные природные таланты в более достойной обстановке. Вот типичный пример из Ледерера:

Когда у нас выдается время, чтобы исследовать парадоксы и капризы английского языка, мы обнаруживаем, что «горячие собаки» могут быть холодными, «темные комнаты» — освещенными, «домашнее задание» можно сделать и в школе, «ночные кошмары» могут иметь место и при ярком свете, в то время, как «утренняя тошнота» и «сны наяву» могут случаться и ночью…