Творения - Нил Синайский

Но слышание сказаний о поживших хорошо и дознание совершенных ими добрых дел весьма полезны для любоведущих, служа светильником, озаряющим сокровенное, к познанию и приведению в действие того, что дотоле было неведомо, хотя всегда оно полезно. Ибо одни поревнуют, конечно, их добродетели, немедленно ощутив к себе любовь к ней, так как по какому–то естественному устремлению душа предается прекрасному, а другие, хотя подражанию воспрепятствует какой–либо худой навык, будут дивиться ей, признавая себя несчастными и оставаясь пока при том сведении, что скудны они в добре.

В отношении же к пользе немаловажно и это — чувствовать худое состояние, в каком человек находится, и не обольщаться чем–либо крайне гнусным, величаясь сим как достоинством, подобно тому как иные бесчувственные, не уязвляемые еще сознанием греха и слепотствующие совестию, небоязненно идут по негладкому и неудобопроходимому пути его, равно как и те, у кого ноги покрыты твердыми мозолями, ступая по терниям и колючкам, не терпят ничего такого, что терпели они прежде, нежели приобучили себя к этому суровостию жизни, и когда ступни их были мягки и нежны, и скоро чувствовали малейшее повреждение. Ибо нет ничего столько трудного для тела и вредного для души, что со временем и по привычке не могло бы сделаться легким и сносным, не производящим уже того неприятного ощущения, какое производило, когда было еще непривычно, и тело утомляло, и совесть печалило, пока не обратилось для души и тела в навык, делающий приятным казавшееся прежде трудным и неприятным.

Итак, поелику признается добрым делом не умалчивать о преуспеяниях ревнителей добродетели и не скрывать того, что, сделавшись явным, приносит великую пользу в жизни, научает житию ангельскому, землю обращает в Небо чистотою и беззаботностию жития, когда все стараются благодетельствовать друг другу и никто не позволяет себе сделать кому–либо обиду, так как убедились наконец, что суетно все здесь остающееся, ревностно же вожделевают того, что может быть взято нами в Век Будущий и надолго быть там полезным, то, рассказав открыто, соделаем известным блаженного мужа, доныне утаенного для многих, потому что, как лань, углубившись в Нитрийскую пустыню, всегда старался он от всех утаиться, боясь житейских напастей, которые, как громовые удары, поражают свыше и еще более оных повреждают душу, когда она не охраняет себя и не уклоняется от обращения с людьми. Соделаем же известным, чтобы от способных воспользоваться не утаивалось все, что благоговейный оный муж старался утаить от людей, не по зависти к тем, которые стали бы подражать ему, и не потому, что один желал украшаться приобретенными добротами, но потому, что избегал всякого случая выставлять себя напоказ, как дела опасного, которое вместо пользы может причинить вред.

Был он родом из земли галатийской и питомцем города Анкиры. Юный же свой возраст так управил к целомудрию, что хотя многие толпились вокруг него, по причине его благообразия, но приведены были в удивление его стыдливостию и степенностию, и это, паче красоты его лица, воспламеняло большую к нему любовь в тех, на которых не обращал он взоры и которых не удостаивал приветливого слова. Между тем не одно и то же быть целомудренным как тому, в ком никто не раздражает страсти, так и тому, в ком тысячи стараются возбудить страсть; равно как не одно и то же — управлять обуреваемым кораблем и спасти его ничего не потерпевшим от волнения и, сидя на корме в пристани, держаться за кормило. Первое значит представить признаки искусства в нужное время, а второе — без малейшей необходимости показывать наружный вид, оставляющий еще место сомнению, точно ли человек украшен опытностию или при неопытности, не будучи посвящен в науку, обманывает зрителей как приобретший сведения.

Поэтому сего блаженного, хотя был он еще юн и потому не способен к прохождению церковного служения, старались всячески уловить, почитая утратою, если священнический чин не будет украшен свойственною ему лепотою, столько же необходимою для целого тела церковно–начальнического чина, сколько зеница для глаза, а глаз для лица: потому что сиял он житием, для многих и для всех был полезным примером, в юном и цветущем теле показывал старческое и благоустроенное состояние духа. И хотя многие употребляли, по–видимому, насилия против одного и возвели его в сан священства правды, однако же он не потерпел насилия, устыдившись имевших над ним преимущество, не решился сделать что–либо против воли, рассудив, что возлагаемое на него дело важно, и, как действительно это было выше его возраста, убегает и общественных мятежей, и церковной должности, опасаясь тяжести возложенного ига.

И хотя имел ревность немедленно удалиться в пустыню, однако же превозмог это стремление правым помыслом, рассудив, что первым подвигам лучше обучиться наперед у наставников и руководителей, у которых образуются начинающие только упражняться в добродетели, нежели, не получив первоначального образования, идти прямо к учителям, которые учат совершеннейшим подвигам, и сим возложить на них труд, принудив вместо преподаваемого мужам преподавать детские уроки и из обычного их состояния снизойти до несоответственного им и детского, младенцам приличного, упражнения в делах и словах. Поэтому поступает к подвизающимся у нас за городом на горе, над которыми начальствовал блаженный Леонтий (тогда еще пресвитер, а потом бывший и епископом), муж, украшенный и деянием и вЕдением, даже совершеннейший подвизающихся в пустынях, но умевший снисходить и к младенчествующим, приобыкший к начинающим еще деятельную жизнь, потому что и таковых, вместе с преуспевшими, имел всегда под начальством своим.

Потом сей блаженный, преуспев скорее, нежели можно было ожидать по времени, превзошедши многих и усовершившись более, нежели как позволило бы усовершиться время, уходит оттоле и дело подвига переносит в окрестности Иерусалима, чтобы и видеть тамошние места, где пребывал, творил чудеса и напоследок пострадал Господь Иисус, и получить пользу от лицезрения подвизающихся там мужей.

А воспользовавшись от них, не скажу, превзошедши их, в короткое время, удаляется в сказанную пустыню и, тщательно скрывая священный сан, пока мог утаивать сие, приемлет монашескую жизнь как едва только начинающий. Пользовался же он такими учителями добродетели, которые скоро возбудили в нем любовь к Небу и желание его устремили к житию ангельскому; почему возлюбил он во всем умеренность, ибо ни в чем неимение нужд составляет отличие одних естеств бесплотных, а связанным плотию невозможно жить, по необходимой потребности не восполняя пищею ежедневно испаряемого. Итак, пренебрегши все в совокупности сущее на земле, весь всецело предался он горнему любомудрию, рассудив, что не только относящееся к телу, но и самое тело излишни для достижения цели тому, кто прилагает попечение о душе и поспешает представить ее Богу. В такой же мере заботился о плоти, в какой принуждала необходимость, чтобы поддержать только жизнь. А все время употреблял единственно на попечение о том, как всегда угождать Богу, какими мыслями и какими делами должен украшаться сугубый человек, чтобы и уста, в честных и полезных словах объясняя внутреннюю чистоту, призывали слушающих к благочестию, и тело скромными движениями обучало видящих благочинию.

Поэтому и по кончине даже доныне возбуждает он удивление в живущих там и воспевается ими приснопамятная его слава и то, как и языку и слуху воспрещал он всегда рассказ о чем–либо житейском, не терпя ни говорить, ни слышать когда–либо о чем бы то ни было, бывающем в мире, называя безвременным и бесполезным все, что не споспешествует предположенной цели. «Всякое искусство и изыскание, — говорил он, — для занимающихся сим составляют предмет заботливости, чтобы непрестанно с каждым днем и в словах и в мыслях усовершалось все, что об этом говорят и думают, потому что размышление во всем приводит к познанию чего–либо большего и упражнение делается благодетельным для непознанного еще.

Почему же мы всего досужного времени не употребляем на попечение о нашем искусстве, в котором, если пожелает кто (так как верх совершенства недостижим) приобрести хотя достаточную опытность, не будет иметь времени обратиться умом к чему–либо иному, потому что и целой жизни едва достанет, чтобы, не говорю, подумать о приуготовлении к будущему, но чтобы охранить себя от напастей в настоящем. Как глаз кормчего со всем вниманием неуклонно смотрит на мятущиеся волны и малая невнимательность может стать причиною крушения, так ум, борющийся с страстями и лукавыми духами, если трезвится, редко бывает окраден, а если вознерадеет несколько о внимательности, весь погружается и утопает».

Поэтому блаженного сего всегда можно было видеть безмолвным и сидящим в задумчивости: самым видом лица показывал он, что действительно имеет попечение о том, о чем говорил, молится ли когда Богу или размышляет о чем полезном. И как ум его предавался горним созерцаниям, упокоеваясь в них или обращая испытующий взор на себя самого, нет ли чего недостающего к благоустройству его, так руки не оставались без дела, добывая тем потребное для тела. Ибо никогда не вкушал телесной пищи в праздности, не терпел иметь ее со стороны и вообще не хотел от кого бы то ни было принять какое–либо утешение, говоря, что всякому проходящему жизнь сию приличнее давать, нежели принимать, чтобы не ослабить сил к дерзновению, не быть вынужденным сказать иногда нечто и в удовольствие доставляющим утешение и нередко умалчивать правду, если она колка, чтобы не опечалить благодетеля.