Унтовое войско - Виктор Сергеев

— Отчего же?

Уполномоченный цинского двора улыбался, посасывая трубку.

— Как вы предлагаете?

— Напишите хотя бы так… Левый берег Амура составляет «владение Российского государства».

— Но это же равносильно слову «граница!» — не удержался от изумленного восклицания Муравьев.

Князь, все так же улыбаясь, пояснил, что все пальцы не могут быть одинаковой длины, что они с амбанем не ведают, чем для них это дело кончится в Пекине, что там подозрительно относятся ко всякому упоминанию о государственных границах.

— Для вас, мы полагаем, не составит непреодолимой преграды наша маленькая хитрость, — вставил амбань.

— Нам она может пригодиться, — добавил князь. — Богдыхан раздражается, когда слышит слово «граница».

— Ну, я думаю, что это меня не задержит с подписанием трактата, — сказал Муравьев, все еще не веря, что китайцы близки к тому, чтобы завершить переговоры.

Князь положил трубку, откинулся на подушки дивана.

— И еще вот что… — начал он. — Где-нибудь впишем, ваше высокопревосходительство, что сия договоренность по Амуру предусматривает его защиту от иностранцев. У них на устах шуточки, а за спиной ножи.

Муравьев снова изумился, но сказал как можно мягче и деликатнее:

— Ваша светлость, отдельной статьей проекта договора поставлено, что плавание по Амуру и Уссури дозволяется только судам наших государств, а следовательно, оное и предусматривает защиту этих рек от любой иностранной державы.

— Согласен, ваше высокопревосходительство. Истинно так. Но если бы вы знали обычаи Пекина… — вздохнул амбань. — Там будут предовольны, если мы уточним… Именно уточним, что все сие делается для защиты от иностранцев. Эти иностранцы есть большие птицы. А уж мы-то знаем, что большие птицы не кормятся зернышками.

Муравьев понимающе улыбнулся:

— Будь по-вашему.

Амбань заметил:

— Укажем, что договор заключен по общему согласию, ради большой, вечной взаимной дружбы двух государств, для пользы их подданных.

Муравьев в знак согласия склонил голову.

Об Уссурийском крае пришлось умолчать.

«Пока ограничусь Амуром, — думал генерал-губернатор. — Лишь бы положить начало… А там, бог даст, и в остальных землях разберемся по справедливости».

В теплый летний вечер, когда темные воды Амура играли с угасающей дорожкой солнечных зайчиков, Николай Николаевич оделся в парадную форму и при блеске орденов и лент вместе со свитой вышел на городской берег. Айгуньская публика густой толпой окружила русских, оставив им для прохода коридор. Над головами оживленных, улыбающихся горожан покачивались цветные фонарики самых причудливых форм.

Муравьев пешком дошел до палатки князя, и там сразу же началось потчевание его чаем и сластями.

— Очень рад, что вчера дело с разграничением окончено, — сказал Нйколац Николаевич. — Приступим к чтению и проверке текста на манджурском языке.

Князь сказал улыбаясь:

— Самый лучший завтрашний день не вернет вчерашнего.

Муравьев и китайский главнокомандующий князь И Шань после всех необходимых процедур взяли каждый в одну руку по два подписанных экземпляра договора на русском и маньчжурском языках и передали их друг другу со взаимными поздравлениями.

Вернувшись на устье Зеи, Муравьев снарядил курьера в Петербург. В пакете лежал лист:

«Его Императорскому Величеству всеподданнейший рапорт. 1858 Год. 18 мая. Благовещенск на Амуре.

По данному мне Вашим Императорским Величеством уполномочию я заключил с Амурским главнокомандующим князем И Шанем договор, который имею счастье здесь в подлиннике повергнуть на высочайшее вашего величества воззрение и утверждение».

На зеленой лужайке по велению генерала выстроили солдат и казаков. Собралось местное население. Вынесли столик, закрытый ризами. На столике икона пресвятой богородицы. Архиепископ Иннокентий, рослый и мускулистый, с обветренным грубым лицом перекрестил Николая Николаевича, Муравьев поцеловал его руку.

Началась служба — пропели благодарственный молебен по случаю подписания Айгуньского договора. Владыка обратился с речью к генералу:

— Господь помог тебе совершить одно из вековых дел. Благословен господь бог наш, вложивший в сердца народа нашего такую мысль и избравший тебя, богоизбранный муж, в орудие такого великого дела, и укреплявший и укрепляющий тебя своею силой! Благословен господь бог твой и благоволен ты богом вышним, устроившим это дело так вожделенно, дружелюбно и без посредства оружия.

Отец Иннокентий взмок от усердия. Трудно собирался с мыслями. Ранее не приходилось ни на молебнах, ни на проповедях произносить подобное. Его слушали со вниманием и радостью.

Поглаживая пушистую окладистую бороду, владыка заговорил властным басом:

— Не время и не место да и не по нашим силам исчислять или оценить все твои, скородум, заботы, усилия, труды, борения, твои подвиги, понесенные тобою к достижению твоей главнейшей цели. Их вполне может оценить только будущее и… сама история укажет потомкам нашим, сколь велико сие дело.

Муравьев перекрестился. Странно нынче у него на душе. Давно пора сойти с ума от радости, от величия и торжества содеянного, а он спокоен и ровен во всем и со всеми. Как будто обычный молебен…

Через шеренги солдат и казаков до него доносились слова собственного приказа, читаемого майором:

— Соотечественники! Друзья и соратники! Поздравляю вас! Не тщетно трудились мы. Амур сделался достоянием России. Светлая церковь молится за вас. Россия благодарит. Ура!

После молебствия и парада войск Муравьев вместе со штабом отплыл к низовьям Амура на пароходе. В пути избирались удобные места для поселения пешего батальона.

С генералом ехал Петр Васильевич Казакевич, назначенный губернатором Приморской области.

Муравьев уже не помнил, что три года назад выказывал недовольство медлительностью Казакевича перед поездкой его за границу. Да и что помнить? Пароходы тот в Америке закупил и благополучно доставил их в устье Амура.

Петр Васильевич пополнел, стал осанистее, медлительнее, отрастил длинные бакенбарды.

— Ну вот, братец, — похохатывал Муравьев. — Ты первым вошел в устье Амура. Тебя за тот предерзновенный успех назначил я командовать первым сплавом. А нынче по моей протекции ты есть первый губернатор Приморской области. Какой области! Тут тебе, братец, и Камчатка, и Удский край, и Приамурье.

Казакевич, как и Муравьев, тоже похохатывал, уже не помня о том, что когда-то был обижен на генерала за то, что тот весь блеск славы за открытие устья Амура отдал Невельскому, как капитану корабля, а ему, старшему офицеру, достались лишь кое-какие блестки.

— Ну что же, — сказал Муравьев. — В честь нашей встречи заложим здесь селение.

— Места тут довольно приятные глазу, — заметил Казакевич. — Особенно вот эта скала. У черной воды да черная каменная высь… Право, чудесно. На той скале поставить бы памятник… Кому?

Муравьев усмехнулся, хмыкнул неопределенно:

— Будущее укажет — кому.

— А как назовем селение?

— У меня, Петр Василич, один принцип. Все поселения именую так, чтобы сохранились в памяти потомков деяния амурских первопроходцев. И думается мне, что пора нам вспомнить Ерофея Хабарова!

— Хабаровская станица!

Муравьев одобрительно взглянул на губернатора и попросил у казака штуцер. Вскинув к плечу ружье, генерал навел дуло в сторону скалистого утеса и выстрелил.

Эхо покатилось по камням и заглохло в зеленой чаще.

— А теперь, губернатор, поедем в твою столицу, — с улыбкой сказал Муравьев и повернулся к капитану парохода — Курс на амурскую столицу — Николаевский пост!

Казакевич предвидел поездку генерал-губернатора в низовья и заблаговременно побеспокоился о встрече муравьевского парохода, чтобы не иметь «распеканца» от легко воспламеняющегося его высокопревосходительства.

…Как только с палубы «Амура» заметили строения Николаевского поста, береговые батареи громыхнули приветственными салютами.

— Служишь без году неделя, а преуспел, — заметил польщенный Муравьев, весело поглядывая на Казакевича.

— Полагается, ваше высокопревосходительство. Да уж известно, что полагается… А что, Петр Василич, не находишь ли ты, что наш Николаевск довольно щедро раскинулся, чувствуя себя столицей?

— Пост вырос по берегу до полутора верст. Одних частных домов до двухсот.

— Какая жизнь со временем произрастет здесь? — задумчиво спросил Муравьев. — Мне уж ее не видать. Разве дети наши… — И осекся, побледнел, как-то весь ссутулился, сжался. — Екатерина Николаевна так всего этого… ждала.

Казакевич подобрался, вытянулся.