Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В ИФЛИ тогда сошлась жажда гуманитарных знаний студентов с горячей потребностью корифеев-профессоров и молодых блестящих доцентов поделиться ими.
Но в самой большой, знаменитой аудитории, 15-й, не только читались талантливые лекции – здесь проходили роковые собрания, эпохальные сцены: сыновье отречение, страх выпасть из сообщества, мужественное непризнание вины родителя, грозящее исключением, а то и арестом. Сцены ложного пафоса, абстрактной нечувствительности и неабстрактной личной боли, может, и стыда.
Неверно было бы предположить, что выходцы из ИФЛИ – единомышленники. Нет, это люди и близкие и неблизкие по духу. Но в день сорокалетия начала войны ифлийцы встретились со счастливой возбужденностью, с радостью увидеть друг друга, без сведения счетов, весело, растроганно. Собрались в Ростокинском проезде у заветного здания и заполнили 15-ю аудиторию. Сорок лет назад первый день войны стал последним днем ИФЛИ, в эвакуации он слился с университетом, прекратился.
Пришли и те, кто исключал, и те, кого исключали, но ни в словах, ни в атмосфере встречи не было упреков, горьких напоминаний о проступках, нелегких выяснений отношений. Было дружески, искренне, широко. А почему именно так – ответ на это, наверное, содержится в том же коде. Но, может, потому, что это поколение проживало жизнь не налегке, со всем балластом заблуждений, надежд, тьмы и озарений, обольщаясь, казнясь и, как знать, может, и воскресая.
Среди тех, кого теперь называют «ифлийскими поэтами», ифлийцев было трое: Павел Коган, Сергей Наровчатов, Давид Самойлов. Борис Слуцкий учился в Юридическом институте, Михаил Кульчицкий и Михаил Львовский – в Литературном. (Близки им были Коля Глазков, Николай Майоров, Луконин.) В их среде, в близости с ними прошла моя юность. В первый момент по заключении пакта ребята были всполошены, покороблены, вероятно, даже испытали чувство унижения. Среди студентов ИФЛИ немцев теперь иначе не называли как: «наши заклятые друзья».
Однажды – это было после падения Франции – в цирке, в антракте, среди зрителей я увидела тучных, солидных, лоснящихся сытостью, хрестоматийных самодовольных немцев, человек шесть-восемь, громко, оживленно разговаривавших по-немецки, – на мой взгляд, коммерсантов, каких немало появилось тогда в Москве. Помню захлестнувшую меня неприязнь.
Встретившаяся мне в тот год на улице соученица моего старшего брата, работавшая переводчицей в Наркоминделе, доверительно рассказала, что переводчиков, по национальности евреев, не посылают теперь за границу в командировку и их стали увольнять из Наркомата. Я подумала: вот как далеко зашло наше братание с немцами. Но зачем же мы теряем лицо, угождаем фашизму!
А несколько лет тому назад, когда один корреспондент спросил, как мне представляется, с какого времени берет начало сталинская государственная политика антисемитизма, преследования и репрессий других народов Советского Союза, я вдруг вспомнила тот давний разговор на улице: «Со времени, когда был заключен пакт. Стоило только начать…»
Ифлийцам памятен случай, когда в стенах института прорвалось общее чувство. Было это так. В порядке обслуживания пакта культурными мероприятиями, обменом художественными ценностями была извлечена старая немецкая лента. Доставили ее и в ИФЛИ. Был слух, что лента очень интересная и у нас до последнего времени запрещенная. 15-я аудитория была сверх меры переполнена. Натянули над сценой белый экран. Лента была немая, полагался тапер, и нашли студента Льва Безыменского, притащили на сцену. Поначалу тапер сопровождал на рояле изобразительный ряд нейтральными мелодиями, но его вдруг подхлестнуло, и, когда Зигфрид садился на коня, рояль загромыхал: «Седлайте, хлопцы, кони!» И пошло! Кадр за кадром. Появление Брунгильды на высоком берегу над Рейном шло под аккомпанемент: «Выходила на берег Катюша» (это запомнилось Ю. Шарапову). Что тут творилось! Аудитория захлебывалась хохотом, издеваясь, гогоча, давая выход своим чувствам…
О Борисе Слуцком не припомню. Мне казалось, что у него не было попытки пойти на финскую. Но мешают до конца утвердиться в этом прочитанные давно письма Кульчицкого родным (в машинописных копиях). В одном из писем он не без ехидства сообщал, что Слуцкого видели на перроне в Подольске (где формировались отряды лыжников на финский фронт), отбывавшего с чемоданом обратно в Москву. Так ли это или розыгрыш, до которого был падок Кульчицкий, не знаю, а письма того у меня нет. Тотчас после 22 июня, когда еще никто не успел определиться, Слуцкий уже был добровольцем в действующей армии. Но то была другая война. И вскоре пришло известие: он ранен, находится в госпитале.
Сергей Наровчатов ринулся добровольцем на финскую вместе со своим другом-однокурсником Михаилом Молочко. За год до того Миша говорил: «Наша романтика – это будущая война с фашистской Германией, в которой мы победим». А сам не вернулся с этой «незнаменитой» – наша первая жертва, очень взволнованно пережитая. Сергей, блестящий лыжник, уцелел, но с обмороженными ногами попал в госпиталь под конец войны. Вернулся опустошенным, потерпевшим. Уходил с близким другом, вернулся без него. Уходил влюбленным, вернулся – пустым. Взглянул в тупое, бессмысленное, зверское лицо войны – кончилась ликующая юность. Выбито ощущение своей бессмертности, суперменства.
Много лет спустя, в Политехническом, в день своего 60-летия, Наровчатов говорил о том, с чем вернулся с финской: «Я понял, что такое взрослость, какая это страшная вещь… Из батальона в 970 человек осталось нас 100 с чем-то, из них 40 человек невредимыми».
Его тогда сломило. Он стал много пить. Но у него было очень крепкое природное здоровье, он постепенно приходил в себя, хотя ничто не прошло бесследно.
Как уходил и с чем пришел с финской Михаил Луконин, тоже потерявший друга, молодого поэта Николая Отраду, затрудняюсь сказать. Я ближе знала его в другой период – в канун Большой войны. О начале ее он сказал в стихах: «В этом зареве ветровом выбор был небольшим». Мы с Викой Мальт провожали его с Сергеем Наровчатовым, отбывавших поездом на ближний фронт: было это в августе, а может, в сентябре. Они тогда с ходу угодили в окружение. Миша Луконин писал мне: «Настроение разное. Чаще – залихватское». Так что шапки снова сшибались набекрень. Но были и грустные слова.
Павел Коган на финскую войну идти не вызывался. Он говорил Вике Мальт, что эта война несправедливая «и развязана не маленькой Финляндией, как об этом писалось в газетах, а нами – страной-колоссом, и имеет привкус аннексии, а кроме того, просматривается в ней корыстный замысел проверки собственных сил». Спустя годы В. Мальт, вспоминая тот давний разговор, пишет, что смогла оценить «самостоятельность его мысли, а главное,
