Я, Богдан (Исповедь во славе) - Павел Загребельный

- Как же забыть такое?

- Еще и не такое будет.

Мы еще раз выпили по чарке, но тут вошла в светлицу Матрона и застыла на пороге. Чарнота, как ни пьян был, мгновенно встрепенулся, выгнул спину, вскочил из-за стола, резко наклонил голову перед Матроной.

- Гетманша наша, дорогая! Челом тебе! Почтение казацкое! Любим тебя все, как и гетмана нашего.

Матрона смеялась глазами, обращенными ко мне из-за склоненной в поклоне головы Чарноты, потом подала ему обе руки - не для поцелуя, как шляхтянки, а для пожатия - и подвела обозного снова к столу, но я показал, что с него уже хватит, и тоже встал из-за стола, и так мы вдвоем проводили нашего гостя до двери.

- Гетманша наша, - бормотал Чарнота, - за тебя... головы свои... костьми ляжем... Ты для нас...

Чтобы склонить меня лаской королевской, Кисель намерился сначала торжественно вручить мне гетманские знаки (которые, кстати, Ян Казимир передал для меня без ведома сената и сейма), а уж потом начинать переговоры. Место для этой церемонии я назначил перед своим двором, чтобы послы московский и семиградский, жившие поблизости, могли присматриваться.

Прошел на конях мой полк охранный, за ним музыканты с гетманскими бубнами и трубами, потом несли новую королевскую хоругвь, красную с белым вышитым орлом и надписью "Иоаннес Казимирус рекс", затем булаву гетманскую, саженную бирюзой, затем шли комиссары, которых я ждал в кругу полковников и старшин. Был на мне красный алтембасовый кобеняк, подбитый соболями, рядом со мною стояла Матрона в том соболином кунтуше, в котором встречала меня в Чигирине, над нами держали бунчук из белого конского хвоста и хоругвь запорожскую с архангелом Михаилом, поражающим мечом всякую скверну.

Мороз был изрядный, не помогало и солнце, светившее в то утро ярко и щедро, паны комиссары, хотя и закутаны были в меха, окоченели так, что и слова никто из них не мог промолвить, поэтому я не очень и затягивал церемонию, а пригласил комиссаров в дом на небольшую трапезу перед обедом.

Комиссары оттаивали с мороза, вскоре раскрылись их рты не только для чарки, но и для слова, и от этого чуть было не случилась беда. Королевская булава мешала мне, так я положил ее на край стола, а потом попросил Матронку и вовсе убрать. Но как только Матрона взялась за булаву, вскочил вдруг ксендз Лентовский и довольно сухо заметил, что негоже какой-то женщине прикасаться к тому, что освящено прикосновением рук владыки польского.

На это замечание неожиданно вспыхнул самый рассудительный из моих полковников Федор Вешняк, потрясая полковницким перначем над головой ксендза, закричал:

- Это гетманша наша, а не "какая-то женщина", пане преосвященный. Или, может, прибыл сюда вводить у нас свои целибаты римские?

Остальные полковники тоже порывались к ксендзу, а я не мешал им, чтобы пан Кисель убедился, в каком почете тут не только гетман, но и его жена.

Пан Адам кинулся спасать своего незадачливого отца преосвященного. Он хлопнул в ладоши, и на этот знак в светлицу комиссарские пахолки внесли огромные, в человеческий рост, часы дивной работы, с многими шкалами, которые показывали не только часы и минуты, но и дни, месяцы, движение Солнца, Луны, планет, расположение звезд и знаков Зодиака.

Пан Кисель объяснил, что эти часы из Вены, сделаны императорскими прославленнейшими умельцами, их подносит в дар гетману Хмельницкому его милость король Ян Казимир и шлет вместе с часами и искусного мастера-зегармистра пана Циприана Курциуса.

Полковники, как дети малые, разинули рты на это венское чудо. Еще большее удивление вызвал пан Циприан, человек словно бы сложенный из двух половин, свинченный странным образом, как и те часы, к которым он был приставлен королевской волей. Зегармистр был в одежде из черного оксамита, прилегающей к телу так плотно, что казалась уже и не одеждой, а как бы черной блестящей кожей. Туловище у него было как и у всех взрослых мужчин, вроде бы длинноватое и к тому же дебелое, а подпирали это туловище какие-то несоответствующие ему ножки - очень короткие, будто детские, какие-то сухие, напоминавшие две палочки, и воткнуты снизу в основу туловища так близко одна к другой, что, наверное, эти плотные плюдры пана зегармистра должны были протираться в этих местах каждую неделю, если не чаще. Карлик не карлик, но и не человек, а так себе. Полковники немало подивились часам и пану Циприану. Вскоре были забыты невзгоды, и все приступили к торжественному обеду в честь панов комиссаров.

Пан Кисель первым держал речь, в которой на все лады расхваливал королевскую ласку, призывал принять все требования королевские, утихомирить восставший люд, возвратить отнятые у панов маетности, возместить убытки, благодарить за амнистию, которую обещает его величество король, в то же время просил склонить повинные головы перед своими панами и своей послушностью заслужить их милость.

Я изо всех сил сдерживал себя, начиная свою речь, но все равно не мог скрыть насмешки, когда благодарил за милость, которой я удостоился от короля, за власть над всем войском и за прощение моих прежних проступков. Но на этом и наступил конец моего терпения, ибо сразу же я и ошеломил панов комиссаров, сказав, что собрать комиссию сейчас трудно, так как войска нет, оно распущено до травы, полковники и старшины не все со мною, кто-то здесь, а кто-то и далеко, а без них я ничего решить не могу, не рискуя своей жизнью. Кроме того, и далее не слышу ответа на наше требование наказать Вишневецкого и Конецпольского и выдать мне мерзкого Чаплинского. Пока не будут выполнены все наши требования, мы ни на что не пойдем. Тогда или мне погибнуть со всем Войском Запорожским, или всей польской земле, всем сенаторам, князьям, королькам и шляхте погибнуть. Снова пустить панов в Украину? Пусть лучше хлеб наш мыши съедят, чем мы допустим это!

Пан Смяровский кинулся напоминать мне, как благосклонно говорил я о короле и о своей преданности ему под Замостьем.

- Молвил и молвить буду! - сказал я. - Мой король, потому как я его вам поставил! Не почитали никогда своих королей, попробуете не почитать и этого. Знаю уже. Но я заставлю вас.

Кисель начал крутить, обещая уступчивость, мол, они могут пойти и на увеличение казацкого реестра от двенадцати до пятнадцати тысяч да и для старшин привилеи сделают еще.

Мне стало тошно от этих пустых речей, я шепнул Матронке, чтобы принесла нюхательный табак, она же, голубка моя, догадалась не только мне угодить, но и огорчить шляхетских комиссаров. Принесла табак в горшочке и начала его растирать, так что вскоре зачихал пан Кисель, а за ним и пан ксендз стал морщить свой дебелый нос, привыкший к ладанам и тимьянам. Я запускал в горшочек пальцы, закладывал щепотки табаку то в одну ноздрю, то в другую, паны комиссары переглядывались между собою слезящимися глазами, не отваживаясь сказать что-нибудь о табаке, а Матронка мстила им за пренебрежения к себе и словно бы даже наклоняла горшочек то в одну сторону, то в другую, чтобы больше донимало и пронизывало панов до самых кишок.

Ох, дитя мое дражайшее! Готов был схватить ее здесь в объятия при всех, целовать и миловать, и никто бы из моего товарищества не упрекал меня за это, ведь так сумела осадить чванливых панов, как никто из нас, однако я должен был владеть своей необузданной казацкой душой. Смяровский, наверное, самый терпеливый из всех комиссаров и на все наши выпады и на черный Матронкин табак сказал, что по дороге в Переяслав, шествуя по волостям, на этой и на той стороне Днепра видели они, мол, толпы хлопства, которые истязали шляхетских пленных, топили в прорубях, обливали водой на морозе, прокалывали вилами, живьем обстругивали ножами, как же это так? И Кисель, перестав чихать и вытерев слезящиеся глаза, тоже вдруг воспрянул и добавил, что и в Киеве, как ему говорят, идет безудержное мучение, истязание людей нобилитованных или же тех, кто к ним тянется.

- Ну и врете же, панство вельможное! - тихо, но так, чтоб все услышали, промолвил я им. - Невинных убивать ни я, ни кто-либо другой не велел никогда! Хотя и то сказать, что в нашей земле вольно нам распоряжаться по своему усмотрению. Наша же земля. Дал нам бог это да сверх этого - саблями нашими и смертями нашими добыли. Жаль говорить! Если будете тыкать мне в нос милосердием и вспоминать о зверствах, то напомню вам и ваши зверства, Вишневецкого и Потоцкого. Разве не сдирали кожу с нас и не набивали соломой? Было. Все было. Но теперь уже больше не позволим. А чтобы показать вам вашу зловредную брехню, велю доставить в Переяслав невольников кодацких и барских, и вы увидите, что все они целы и здоровы. И если будет доброе согласие войска моего, я передам всех их вам в целости и сохранности.

Душа моя перевернулась и взбунтовалась от этой лжи Смяровского и Киселя. Вспомнил свои битвы кровавые, неизвестность и неопределенность, мучавшие меня в степях, под Корсунем, на Пиляве, вспомнил кровь нашу, слезы матерей и детей и не мог сдержаться. Там были битвы, победы, а здесь поднимался дух народа всего, этот дух охватил и понес меня в дали заоблачные, и что ему до каких-то там комиссариков, панов и подпанков.