Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря - Сантьяго Постегильо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он глотнул воздуха. Посмотрел на клепсидры. Время летело стремительно. Оставалось всего две клепсидры. Цезарь мог бы возмутиться, но он уже владел умами и душами собравшихся. Разумнее было идти до конца. Даже несмотря на спешку из-за водяных часов, с которыми что-то сделал настройщик.
– Я собрал свидетельства и улики, доказывающие неправомерные действия Гнея Корнелия Долабеллы, но если у кого-то остались сомнения, взгляните не на его поведение в прошлом, а на то, как он ведет себя в настоящем: вечеринки, пирушки, расточительность, непозволительная роскошь, продажные женщины, всевозможные излишества – вот чем занимается обвиняемый изо дня в день. Вернемся к великому Плавту: «Male partum, male disperit»[69]. Так оно и есть. Если бы Долабелла сколотил свое состояние трудом и стараниями, он бы использовал деньги более осмотрительно и разумно, но его нынешняя расточительность и бесстыдное выставление напоказ своего богатства – следствие неясного, скрытого от всех, преступного происхождения денег: их украли у македонян посредством незаконных налогов и грабежа святилищ. И если мы оправдаем преступления, совершенные обвиняемым в Македонии против македонян, сославшись на то, что обвиняемый – римский гражданин, этот преступник будет угрожать нам всем, здесь, в Риме. Таким образом, к суду можно применить высказывание «multis minatur qui uni facit iniuria»: совершая несправедливость по отношению к одному, он угрожает многим[70]. И если суд оправдает преступления Долабеллы, он совершит несправедливость по отношению ко всем нам, к гражданам Рима, которые стремятся соблюдать законы, а также ко всем македонянам, которые приняли наши законы и обычаи. Время от времени я мысленно возвращаюсь к словам: Δεῖ ἐν μέν τοῖς ὅπλοις φοβερούς, ἐν δὲ τοῖς δικαστηρίοις ἐλεήμονας εἶναι, с которыми полностью согласен. Да, «нужно быть безжалостным на поле брани, но снисходительным в суде». Но стоит уточнить: снисходительным к кому? – Говоря это, Цезарь держал в уме то, чему научил его Цицерон несколько месяцев назад: следует быть защитником, а не обвинителем. – И я отвечу вам, судьи: будьте снисходительны к обиженным, к македонянам. Представитель защиты пользуется всяким удобным случаем, дабы публично назвать меня accusator, потому что я и в самом деле обвинитель Долабеллы, но здесь и сейчас я – гораздо более значительное и важное лицо: я – защитник македонян, пострадавших от ужасающей несправедливости. Что я имею в виду под словом «несправедливость»? Тягостную, бесконечную череду несправедливостей, творимых продажным Долабеллой. И если я защищаю македонян, то делаю это ради общего блага всех римлян и неримлян, подчиняющихся законам справедливого Рима, который все мы так любим. Я больше не защитник македонян, я – защитник справедливости, защитник всех граждан Рима, уставших наблюдать, как продажный сенатор уходит от ответственности, совершив бесчисленные преступления и опорочив имя Рима в подвластной ему провинции, создавая тем самым питательную среду для мятежа и войны, вместо того чтобы устанавливать римский мир.
Молчание.
Цезарь неподвижно стоял в середине зала.
Все взгляды были прикованы к нему.
Он продолжил:
– Мы были безжалостны к македонянам на поле битвы, но теперь, в справедливом суде, мы должны быть снисходительными и чуткими, внимательно рассматривать их жалобы, если они справедливы, как в данном случае, выслушивать их обиды и наказывать их врагов. Все пятьдесят два члена этого суда – сенаторы, взявшие имя оптиматов, поскольку считают себя лучшими из лучших. Но коли так, ради всех богов, докажите это! Итак, corruptio optimi, pessima[71]. – Он понизил голос, но все равно четко произносил каждое слово. – Итак, уважаемые iudices, докажите, что вы против творящегося беззакония, и вспомните изречение Демокрита: Μούνοι θεοφιλέες, ὅσοις ἐχθρόν τὸ ἀδικέειν. Воистину, «боги любят врагов несправедливости». Да будет так: пусть у богов найдутся причины любить и нас, граждан Рима, и македонян, и всех, кто находится под нашим управлением, а мы научимся их уважать. Даже в лучшей корзине среди отборнейших яблок может затесаться одно гнилое. Если удалить его, остальные и дальше будут радовать глаз и нёбо, а если оставить в корзине, все яблоки очень скоро сгниют.
Он еще раз посмотрел на клепсидры: у него осталась только одна, и та была на исходе…
– Я действительно верю в справедливость. Я действительно верю в Рим. Я знаю, что защитники пытались утаить истинное положение вещей, скрыть преступления обвиняемого, запутать дело, но помните, судьи: Η Δίκη γάρ καὶ κατά σκότον βλέπει. Помните, уважаемые члены суда, что «правосудие видит даже в темноте». И будучи судьями, будучи представителями правосудия, сквозь вымыслы, нагроможденные защитой, вы должны разглядеть великий позор и огромное презрение обвиняемого ко всему справедливому, достойному и благородному. Вот почему я молю богов, чтобы они просветили этот суд и Гней Корнелий Долабелла был осужден за все его отвратительные преступления, чтобы мы удалили из нашей столицы самое гнилое, самое зловонное и мерзкое яблоко, какое только можно себе представить! Гнилое яблоко, которое принесет Риму не богатство и процветание, а лишь ненависть и бунт всех, кто пострадал от его продажной власти!
На мгновение он умолк. Ему нужно было отдышаться, прежде чем завершить свою речь, прежде чем сказать самое важное.
Зал загудел. Кто-то хаял Долабеллу, кто-то рукоплескал, но Цезарь поднял руку и заставил всех замолчать.
Он провел пальцами по отросшим волосам.
Повернулся к публике и отыскал глазами Корнелию, которая прочла любовь в его взгляде. Затем повернулся к матери – та чуть заметно кивнула – и наконец встретился взглядом с Долабеллой, увидел ненависть в его глазах.
Юлий Цезарь сделал глубокий вдох. У него заканчивалось время. Его голос наполнил базилику:
– На этом суде судят не только Долабеллу и его преступления, как я уже говорил. На этом суде происходит нечто гораздо большее. Я – не просто защитник македонян.
