Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран - Александра Ленель-Лавастин

Такой инцидент действительно имел место. Визит Элиаде в Иерусалим, запланированный на весну 1973 г., и в самом деле был аннулирован в последний момент. Это неприятное дело близко затронуло двух других старых друзей историка религий, с которыми он познакомился в Асконе в 1950-е годы: Цви Вербловски и Гершома Шолема. На сей раз неприятности возникли в начале 1972 г., когда малоизвестный израильский журнал «Толадот», издаваемый представителями румынской эмиграции, опубликовал большую статью профессора Теодора Ловенштейна (под псевдонимом Т. Лави). Профессор, специалист по еврейской истории, работавший в Институте Яд Вашем, обнародовал некоторые аспекты политического кредо румынского ученого. Ловенштейн-Лави, сам живший в 1930-е годы в Румынии, предал гласности некоторые свидетельства, в частности отрывки из «Дневника» Себастьяна, в то время еще нигде не опубликованные. В статье, вышедшей в «Толадот», также упоминалось о связях с Железной гвардией Чорана; последнему в тот же год пришлось оправдываться по поводу двух вышедших в свет мемуаров ветеранов Легионерского движения — Фауста Брадеско и самого Хори Симы (как уже говорилось, преемника Кодряну), — к счастью, эти мемуары были опубликованы всего лишь в газетах соответствующих эмигрантских кругов[1033]. 1973 г., когда появились все названные публикации, решительно явился исключительно опасным для Чорана и Элиаде, лишь для Ионеско он таковым не был — ему как раз тогда в Иерусалиме была присуждена исключительно престижная премия. «Толадот» прямо обвинил Гершома Шолема в том, что тот в 1969 г. принял участие в посвященном Элиаде издании, которое вышло в США. Теодор Лави настаивал, что Шолем знал о политической биографии своего друга, но, несомненно, предпочел считать, что речь идет всего лишь о безобидной ошибке молодости[1034].

Специалист по еврейской мифологии, смущенный разоблачениями статьи и вынужденный как-то отреагировать, немедленно пишет письмо к своему чикагскому другу, к которому обращается на «ты», с требованием объяснений. «Обращаюсь к теме по поводу проблемы, задевающей нас лично», — пишет он. Шолем рассказывает Элиаде о статье, опубликованной «Толадот», шлет ему ее копию и уточняет, что в ее тексте содержатся «нападки личного характера» на них обоих. «Нападки на тебя, поскольку автор обвиняет тебя в том, что ты был очень крупной фигурой в антисемитской организации — румынской Железной гвардии, публично выражал антисемитские идеи в период ее деятельности, что эти идеи ты поддерживал в период гитлеровского господства, в том числе во время Второй мировой войны». Шолем признается в собственном смущении — в довольно витиеватой форме: «Мне не удается составить собственное мнение по данным вопросам. В чем тебя обвиняет автор: в румынском национализме, или ему что-либо известно о твоих действиях в отношении румынских евреев, или просто речь идет о каких-то твоих взглядах и высказываниях в отношении евреев вообще?» Шолем почти извиняется за то, что просит Элиаде представить подобные уточнения: «Надеюсь, что ты поймешь мою озабоченность этими проблемами, мне бы хотелось, чтобы ты отозвался на выдвинутые обвинения и изложил мне свои позиции того периода, а также (при необходимости) причины, по которым ты их изменил. С тех пор как мы с тобой познакомились, а это произошло уже давно, у меня никогда не возникало оснований считать тебя антисемитом, и еще в меньшей мере — вождем антисемитов». И все же... Однако Шолем очень и очень взвешивает слова, говоря о нападках, обвинениях, — сигнализируя тем самым Элиаде, что они вызывают у него сомнения и что он продолжает считать разоблачения «Толадота» безосновательными — пока иное не доказано. Данная позиция достаточно четко выражена в конце письма: израильский профессор вновь выражает Элиаде свое неизменно глубокое уважение, убеждает его, что тот может обсуждать с ним все открыто, говорит, что надеется, что их открытые отношения будут продолжены, и еще раз заклинает его отреагировать на «атаки», одновременно обращаясь к нему с просьбой быстрого ответа[1035].

Ответ, написанный 25 июня, не заставил себя ждать — это, несомненно, являлось признаком охватившей Элиаде паники. Его карьера снова, в который раз, была поставлена под угрозу. Но сейчас ставка в игре оказалась очень большой: Шолем был знаменитостью. Элиаде рисковал не чем иным, как своей мировой известностью и работой в Чикаго. Об этом свидетельствуют первые слова его письма, явно написанные в замешательстве: «Мне крайне неприятно наблюдать, как уважение и дружба, которые Вы мне выказываете, сегодня навлекают на Вас неприятности. Прежде всего мне хотелось бы выразить Вам свои сожаления»[1036]. Сожаления — о чем? Далее в этом письме содержится — в виде объяснений тому, кто в своем послании пишет, что считает его существом «прямым и искренним», — длинный и прискорбный текст. В нем 8 пунктов — и ровно столько же ложных утверждений. Так, в пункте 5 содержится все та же неизмеримая ложь, которая добавляется ко вранью, уже упоминавшемуся в гл. IV настоящей работы; она не может не восхитить своей наглостью: «Уже давно получила распространение легенда, что я являлся одним из «идеологов» Железной гвардии. Если бы эта ситуация не была для меня так тяжела, я мог бы обратить Ваше внимание на ее парадоксальность: я — единственный в мире «идеолог», не выпустивший ни единой книги, ни единой брошюры, ни одной статьи, ни одной речи, относящейся к партии, идеологом которой меня считают!..»[1037]. Надо было иметь такую наглость — и Элиаде ее имел. Выпад его довольно ловкий: он направлен как раз против слабого места в составленном «Толадотом» досье: одни свидетельства, утверждения одного выжившего (а такие вещи всегда вызывают сомнения); ни одного документа. Все его политические писания, его книга о Салазаре... Элиаде мог быть совершенно уверен: подшивки журналов 1930-х годов были погребены навечно в Бухаресте, в архивах плохо охраняемой и почти неотапливаемой библиотеки Румынской академии наук, они лежали в пыльных коробках, которые наверняка уже погубила плесень. Что же до дипломатических архивов, коммунистическая бюрократия, одержимая манией секретности, не собиралась открывать к ним доступ через столь короткий срок.

Как же Шолем отреагировал на эту старательную попытку самооправдания, пестревшую и полуправдами, и явными фальсификациями? Французский исследователь Даниэль Дюбюиссон, который недавно опубликовал комментарий к письму Элиаде, не имел возможности ознакомиться с письмом Шолема. Он выдвигает предположение, что последний должен был быть поражен изумлением и негодованием, узнав, что его видный коллега скрывал такое прошлое, которое у него самого могло вызывать «только ужас»[1038]. По правде говоря, слово «ужас» чересчур сильно. Ответ Гершома Шолема, написанный, однако, много месяцев спустя, 29 марта 1973 г., выглядит смягченным. С одной стороны, за это время он встречался и имел беседу с доктором Ловенштейном, и услышанное его не до конца убедило. Шолем, которого не было в Европе в годы нацизма — он тогда уже жил в Палестине, — признает, что плохо знает румынскую историю того времени. Кроме того, его собеседник не смог представить ему письменные документы, чего он, собственно, ожидал. Можно также предположить, что скептическое отношение Шолема в определенной мере вызвало раздражение у Ловенштейна, пережившего Катастрофу; его предвзятость могла повредить стройности его аргументации. В любом случае представим, какой вздох облегчения вырвался у Элиаде при чтении следующего отрывка: «Я хотел бы ответить на нападки (от этого слова, следовательно, Шолем не отказывается) статьей, подтвержденной документами, — простодушно объясняет Шолем своему корреспонденту, — но я не смог этого сделать, поскольку ясной и позитивной информации мне не хватило. Однако несомненно, человек, с которым я разговаривал, вовсе не вещал коммунистические лозунги, поскольку он является одним из рупоров румынского сионистского движения». По сложившейся привычке Элиаде и в самом деле высказывал в своем письме предположение, что очернявшая его «клевета» частично исходила от коммунистов. Однако при всем том израильский историк остается в недоумении и, кажется, не понимает, почему Элиаде отказывается дать публичный отпор «нападкам». Он даже высказывает соображение, что «французская дискуссия» с участием Лави и самого Элиаде могла бы способствовать прояснению ситуации.

Во всяком случае, о поездке в Израиль, особенно по приглашению университета, уже не может быть и речи. С этого момента круг близких к Элиаде лиц организуется, тонко распределяя роли. Плохую новость об отмене поездки историку сообщит в Чикаго с тысячей хитростей и оговорок Бёртон Фельдман, друг и коллега их обоих (Элиаде и Шолема). После долгого вступления о превратностях погоды в Иерусалиме — там идет снег! — он доходит наконец до сути дела и излагает аргументы сразу в двух плоскостях: с одной стороны, обязанности и официальное положение Шолема в Иерусалиме (занимаемый им пост президента Академии искусств и науки и т. п.); с другой стороны, общественное мнение. «Противостоя таким ужасным публичным нападкам, здесь мы можем занять однозначно следующую позицию: когда развязываются страсти по поводу Холокоста, справедливы ли выдвигаемые обвинения или нет, практически невозможно для лица, оказавшегося в столь сложном положении, принять официальное приглашение от Академии или от университета». Фельдман, однако, спешит уточнить Элиаде, что частный визит остается вполне возможным и что в подобном случае «Шолем будет счастлив принять его в своем доме». Он, наконец, пытается исполнить роль посредника, уточняя Элиаде позиции Шолема, который, по признанию Фельдмана, «был несколько смущен «сдержанностью», которую, как ему показалось, он ощутил в твоем письме относительно обвинений в антисемитизме». Шолем, однако, признал неоспоримым, что «только полная публикация твоей биографии и твоих дневников продемонстирует подлинную реальность во всей ее сложности; вот только эти документы не будут опубликованы при твоей жизни»[1039]. Он сразу — чтобы подвести итог «настолько коротко и четко, насколько это возможно» — советует Элиаде обратиться к Шолему с новым «приватным» посланием, более полным и подробным[1040]. Цви Вербловски, со своей стороны, звонит Элиаде по телефону. В ходе разговора он объясняет, что, учитывая большое количество бывших румынских граждан среди жителей Израиля, визит Элиаде может вызвать скандал. Элиаде не настаивает. Вербловски и Элиаде связывала тесная дружба вплоть до смерти последнего; на третий день семидневной войны 1967 г. Элиаде даже направил чете Вербловски телеграмму, где просто написал: «Наши сердца с вами». Они с Вербловски всегда обходили молчанием все, что имело какое-либо отношение к политическим взглядам Элиаде. И один и другой избегали касаться данной темы как до инцидента с «Толадотом», так и впоследствии. Вербловски неизменно пребывал в убеждении, что, каково бы ни было политическое прошлое его друга, он изменился после войны. И этой убежденности было достаточно.