Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

– Вот, возьмите хоть это, – неизменно говорил он. – Вам опять ничего не принесли.

На третий день моего пребывания в тюрьме он дал такой кусочек одному лишь студенту. Тот густо покраснел, поблагодарил и сейчас же отвернулся к стене, около которой лежал. Но через мгновение он уже сидел около меня и со смущением, которое я никогда не забуду, потихоньку от Кольцова, совал мне в руку половину своего полученного подаяния.

– Зачем вы это делаете? – пробовал я отнекиваться. – У вас у самого ничего нет.

– Берите, берите, – настойчиво шептал он, – а то я обижусь, мне и утром дали, а про вас другие еще не знают.

К числу остальных арестантов, находившихся в этой камере, мне запомнились лишь несколько финнов, два-три красноармейца из солдат да какой-то комиссар с паровой мельницы под Петроградом, арестованный за спекуляцию.

Финны сидели целой многочисленной семьей, в числе которой был и арестованный веселый, шаловливый ребенок 8 лет. За что постигла такая кара бедного мальчика, никто не знал. Его отец рассказывал, что их всех, а в том числе и ребенка, обвиняли в устройстве побегов и грозили за это сжечь их дома. Озерковская тюрьма была не только местом заключения пленников Особого отдела Чеки, но служила одновременно и арестным домом для красноармейцев, попадавших туда за дисциплинарные проступки. Благодаря этому редкий день проходил без того, чтобы в нашу камеру не приводили какого-нибудь красноармейца солдата или офицера. В рассказах этих менявшихся арестованных ясно чувствовалась вся шаткость тогдашнего положения большевиков. Несмотря на все заманчивые преимущества, население весьма неохотно шло на военную службу и бежало с нее всякими способами и при всевозможных случаях. Особенно часто попадали к нам начальники военных команд, отправлявшихся большевиками из середины России на финляндский фронт. Они доходили до места назначения в лучшем случае лишь наполовину, а обыкновенно и того меньше, разбегаясь во время остановок в пути. Я вспоминаю одного такого молодого красноармейского офицера из ярославских народных учителей. Он был только что объявлен женихом любимой девушки и, повенчавшись, намеревался продолжать учить в сельской школе. Но он был ранее и прапорщиком запаса, о чем тщательно скрывал. Какое-то ничтожное обстоятельство выдало его прежнее звание местным большевикам. Те его немедленно забрали на военную службу и заставили совершенно неопытного вести команду в 3000 с лишком человек на финляндскую границу. В помощь ему и для конвоя дали только 3 или 4 красноармейцев, также недавно набранных из городского населения Ярославля. На одном из промежутков между станциями новобранцы остановили поезд и все бежали за исключением 40 человек, которых ему все-таки удалось доставить на место назначения. В глазах большевистского начальника дивизии из бывших солдат, кажется, Аралова, единственным виновником этого массового побега являлся только несчастный учитель, и его ожидало суровое возмездие. Особенно негодовал на свое начальство один из красноармейцев, желчный солдат со щетинистыми усами, бывший у нас в тюрьме за кашевара. Он очень долго сидел в Озерках, арестованный за какой-то дисциплинарный проступок, который, по его словам, «и плевка не стоил». «Я настоящий, действительный коммунар, – хвастался он нам, – не такой, как другие… А и меня пришили эти товарищи. Теперь и коммунаром не стоит быть, проси, не проси, а беспременно из партии выйду». Как, когда и почему он сделался «действительным коммунаром», он не решался нам поведать, хотя мы его настойчиво спрашивали. Знали только то, что он был из нестроевых солдат, а затем служил на каком-то заводе. Остальные заключенные из простого люда чувствовали полное отвращение к советской власти, но, к моему удивлению, говорили о ней не столько со злобой, сколько с насмешками, потешаясь над большевистскими распоряжениями и воззваниями. Видимо, и они считали эту власть «невсерьез и ненадолго». Впрочем, для большевиков это было, пожалуй, даже опаснее злобы, так как было прочнее и презрительнее. До озерковской тюрьмы я и не подозревал, чтобы простой народ мог отыскивать юмор даже в таких вещах, которые били по его карману и превращали в голодных рабов. Вероятно, лишь чувство собственного превосходства над «уморительной» новой властью давало ему эту возможность. По обычаю, к нам в камеру подсадили и провокатора. Это был довольно мрачный чекист из Особого отдела, якобы провинившийся перед своими товарищами каким-то особым доброжелательством к намеченной и ускользнувшей по его попустительству жертве. Но провокатор он был еще не опытный. Мы его быстро раскусили и стали сторониться. Он поэтому оставался у нас недолго. На третьи сутки днем его «простили», а уже к вечеру он сам к нам привел нового арестованного.

Жена и дочь попали в сравнительно лучшие условия, чем я. В их женской камере народа было меньше, она была чище, и в ней не было тех мириадов насекомых, как у нас. Население этой камеры составляли большею частью интеллигентные беженки, арестованные в разное время и в разных местах на финляндской границе. Из них мне вспоминаются вся многочисленная семья покойного новгородского предводителя дворянства кн. П. П. Голицына, писательница Надежда Александровна Лаппо-Данилевская со своим сыном Федей и секретаршей Шурой, да две красивые племянницы генерала Рузского17, дочь биржевого нотариуса Холса, дочь книгопродавца Девриена, одна состоятельная еврейка, да две старенькие учительницы или классные дамы одного из институтов. Жизнь в советском Петрограде была для нас настолько невыносима, что Озерковская тюрьма показалась моей жене на первых порах благодетельным отдыхом. Правда, тюремные неудобства были велики, кроме того, она сильно голодала, от слабости еле двигалась, а от лежания на голых досках у нее и у дочери болели все кости. Но тут было по крайней мере тепло и исчезала обязанность накормить из ничего всю семью. По ее рассказам, она и дочь быстро сошлись с остальными заключенными, встретившими их сразу с большой сердечностью. Время в женской камере протекало довольно оживленно в разговорах и рассказах на всевозможные темы. Запрещалось только говорить о пище и, в особенности, о вкусных вещах. Порою можно было подумать, закрыв глаза, что находишься не в тюрьме, а в привычном обществе близких знакомых. Не хватало лишь удобной мебели, было очень голодно и порою мучили мелкие насекомые. Но их нары стояли не у стен, а посреди камеры, и это их спасало от нападения клопов, от которых мы в камере так и не могли отделаться, несмотря на все изощренные старания. Большинство женщин попали в тюрьму Особого отдела Чеки, доверившись, как и мы, провокаторам, и, как и мы, прошли через те же испытания. Только бедной Холс, пробиравшейся на свою дачу в Финляндию, где ждал отец, пришлось перенести уже на самой границе, сверх обычного грабежа, еще и жестокие побои захвативших ее красноармейцев.