Истоки - Ярослав Кратохвил

ЗА ДЕМОКРАТИЧЕСКУЮ РЕСПУБЛИКУ!

В гуще людей под плакатом Томан узнал Колю Ширяева.

Против оглушительного вопля плаката поднял голос Зуевский:

— Да здравствует… Учредительное собрание!

У Томана было такое ощущение, словно он очнулся от сна. Он совершенно охрип. Голова кружилась. В ушах, в душе звучал еще последний призыв оратора. Слова его так глубоко врезались ему в сердце, что Томан знал — он никогда их не забудет.

— Граждане! — Все существо его выкрикивало теперь слова Зуевского. — Молодая революционная родина ждет теперь помощи от вас! Защищайте революцию! Защищайте ее всеми силами! Наказ революционной думы гласит: «Каждый без промедления — к своему месту! За работу! Рабочие — на фабрики, солдаты — на фронт! Срывайте провокации врагов революции! Защищайте революцию, работая в спокойствии и порядке! Граждане! Все силы, все — для революции! Для свободы!»

В переполненном сердце Томана под ударами этих слов ключом забило нетерпеливое стихийное желание немедленно встать в любой строй, к любому месту, где необходимо защищать революцию, где жертвы тяжелее всего, где надо все время неутомимо приносить себя в жертву.

Но куда? Куда идти?

Ширяев, проталкивающийся со своим плакатом вперед, легонько тронул его и улыбнулся:

— И вы тут?

Потом спросил, указав на балкон, где среди прочих стоял Мартьянов.

— А Сергея Ивановича видали?

Томан только сейчас обратил на него внимание и, пусть с опозданием, зато с тем большим воодушевлением, закричал:

— Ура! Сергей Иванович! Ура! Ура!

Какой-то старик с худым обветренным лицом добродушно улыбнулся ему:

— Радуетесь? — И, переполненный щедрой радостью, добавил: — Ишь ты, радуется… Потому как, ежели нет царя, не будет и войны. Хорошо будет и нам и им.

Он улыбался, обнажив редкие желтые зубы, а вокруг выцветших глаз собрались глубокие морщинки.

Томану страстно, до отчаяния, захотелось сейчас же поговорить с Зуевским. Как будто ему сию минуту необходимо было узнать, где же теперь нужнее всего работать для революции, для ее защиты. Но Мартьянов попался ему на глаза раньше, чем Зуевский, и Томан, томимый своим желанием, присоединился к нему.

Мартьянов, исполненный какого-то нового достоинства, сияющий от ощущения внутреннего равновесия, шел, сопровождаемый Томаном, по возбужденной u ликующей улице, и Томан грелся в лучах его гордости и славы. На полпути, однако, он вспомнил вдруг о своих товарищах, запертых у порога ликующего города, и, кипя нетерпением, помчался в лагерь.

Сразу же за кордоном, на опустевшей улице, Томан увидел кадетов. Они пристально вглядывались в поля, на бело-сером фоне которых, по невидимой дороге, ползло что-то длинное, взъерошенное и черное.

Русский солдат у сторожевой будки тоже не сводил глаз с поля.

— Что это? — не утерпел Томан.

— Иконы несут, — откликнулся солдат, хмуря брови. — Похоже, крестный ход из деревни. Наверное… новому царю… силы и благословения у бога просят… Опоздали…

И он засмеялся легко и беззвучно.

Лейтенант Фишер возликовал и завертелся волчком.

— Весь народ, весь народ, весь народ! Ух, если все это поднимется!

88

Мартьянов нашел свою жену, Елизавету Васильевну, в комнате, выходящей окнами во двор; с нею был доктор Трофимов.

— Что это вы сюда забились, как кроты в нору! — воскликнул он лихо и с достоинством. — Там нынче настоящая нижегородская ярмарка!

Трофимов, разговаривавший с Елизаветой Васильевной, теперь замолчал и даже не обернулся в сторону вошедшего. Елизавета Васильевна смущенно перевела взгляд с мужа на Трофимова, и тот в конце концов ответил — только ради нее:

— Ярмарка! Видал я вашу ярмарку! У себя в больнице. По-моему, порядочным людям там нечего делать…

— Почему же? — весело засмеялся Мартьянов. — Чего боитесь? Взгляните на меня!

Он повернулся к окну грудью, выставляя напоказ красный бант. Потом отколол, плюнул на него и сказал:

— Чтоб не сглазить!

Трофимов и теперь бровью не повел.

— Гм… И вы изволите делать революцию?

— Какую революцию, Петр Михеевич? — с внезапной горячностью и с упреком воскликнул Мартьянов. — Ведь нас поддерживают великие князья… А в конце-то концов, — Мартьянов изменил тон и заговорил холодно, — могу сказать вам прямо. Знаете что? Сегодня мы спасаем то, что изволили напортить разные там Дубиневичи, а может быть, и ваша милость…

Трофимов спрятал в углах губ ядовитую улыбочку и протянул:

— Спасаете?

— Петр Михеевич! С чего это вы потеряли голову? Что, собственно, произошло? Я рассуждаю трезво, как коммерсант. Так и следует смотреть на мир. Сами посудите! Разве что-нибудь случилось? Ничего! Дуракам нравится красное, надоели им наши старые милые, красно-сине-белые цвета. Что же в таком случае делает добрый коммерсант? А вот что: он будет продавать красное! Иначе его сожрут конкуренты. Мука-то все равно моя… что в красных мешках, что в красно-сине-белых… Ха-ха! Видите, поэтому и попросили нашего брата войти в правительство… вместо помещиков и бюрократов. Что же, милостивый государь, прикажете мне делать? Обидеться и не входить? Оставить все в руках дураков, бывших каторжников и им подобных?

— Ну что ж, — язвительно усмехнулся Трофимов, но ни один мускул не дрогнул на его лице. — Ради бога, пожалуйста, спешите на помощь вашим «товарищам», каторжникам, когда вы изволили отказать в помощи… православному царю!

Мартьянов опустился в кресло напротив Трофимова:

— Петр Михеевич! Да они же сами отдали бразды! Нас не приглашали. Не принимали нашей помощи. Да что там! — Мартьянов поднялся с обиженным видом. — В Петрограде я не был, не знаю… А дело сделано. Видите, до чего докатились без нас-то. Без нас, милостивый государь, не обойдется ни одно правительство!

Мартьянов засмеялся нарочито шумно и сердечно и сказал жене:

— Лизанька, дай нам поесть. Потом опять обратился к Трофимову:

— Петр Михеевич, друг милый, за здоровье нашего народного правительства! Скоро мы в него и вас пригласим. Нам нужна интеллигенция, — она наша верная опора…

Трофимов возмущенно встал.

— Ну, нет! На меня в своих позорных делах не рассчитывайте! Я подожду, пока будет настоящее правительство, такое, которое отразит величие святой Руси…

— Ну и ждите, а сейчас я вас не отпущу. Уж простите, пожалуйста. Бог с вами, желаю вам успеха в ваших ожиданиях. Только не забывайте, повторяю… без нас дело не пойдет! И послушайте… — Мартьянов вдруг вспыхнул: — Чего ради, собственно, носит Мартьянов на честной своей груди этот красный позор? За чьи грехи, скажите? Ради кого нынче Мартьянов — вроде Минина и Пожарского?

— Минин и Пожарский, милостивый государь, сражались за царя… Минин и Пожарский будут бить врагов царя и предателей… И дай бог, чтобы вы не оказались в их числе.

Мартьянов не рассердился, как на то рассчитывал Трофимов. Сегодня этот здоровый человек излучал отеческую снисходительность, примиряющую доброту и огромное желание работать.

Мельница стояла, дела в пекарне едва-едва шли. Однако дворнику, пришедшему с жалобой на рабочих, Мартьянов ответил добродушно:

— Ну, пускай их! У них праздник. Ладно! Скажи им: завтра за работу! Потрудимся на славу, коли уж у нас свобода.

Настроившись и сам на праздничный лад, Мартьянов вернулся к Трофимову.

— Петр Михеич, мы ведь интеллигентные люди. Ну, пусть, я либерал, пусть у нас с вами есть и другие несогласия, как говорится, во взглядах… у каждого ведь свои интересы, ну, допустим, и свои взгляды. Но, видите ли, основа-то жизни у вас и у нас все-таки одна: родина! Вы и я, мы понимаем жизнь одинаково. Интеллигенция не может быть против нас, и мы не можем быть против интеллигенции. У нас общий интерес: родина! А на взгляды… плевать, не будем же мы ссориться из-за политики. Доставьте мне удовольствие, прошу, пожалуйста, к скромному столу… выпьем за счастливое будущее нашей великой России! За наш Царьград, за наши проливы! Разрешите, — Мартьянов возвысил голос с шутливой торжественностью, — разрешите председателю исполнительного комитета, то есть местной революционной власти, попотчевать вас из уважения к вам и к вашим патриотическим чувствам.

За столом — Елизавета Васильевна все-таки уговорила Трофимова — Мартьянов ел с большим аппетитом, был разговорчив и усердно угощал хмурого гостя.

— Не бойтесь, власть в умных руках, — говорил он, необыкновенно развеселившись после тяжелых дней мрачных опасений. — Князь Львов [207], Родзянко, Милюков — все достойные и почтенные люди! Сумеем как-нибудь исправить грехи… Своими силами! Крестьянин не. даст чиновнику ничего. Он сам живодер и эксплуататор. Подумайте только, в Петрограде не было хлеба! А у меня был! И есть! Значит, мы сумеем навести порядок… ха-ха! Захочу — накормлю, не захочу — не дам. Мой хлеб! Мое добро, что хочу, то с ним и делаю. Мое и твое — свято! Возьму и не дам, если бывшие каторжники станут мешать работе и порядку. Посмотрим еще на их работу, увидим, что они без нас могут. Вот, глядите-ка!