Лондон: биография - Питер Акройд

Глава 47

Туманный денек

О нем упоминает уже Тацит, говоря о британской экспедиции Цезаря, так что призрачное его присутствие ощущалось в Лондоне с древнейших времен. Поначалу туман возникал по естественным причинам, но вскоре город забрал у природы бразды правления и сам взялся за сотворение своей атмосферы. Еще в 1257 году Элеонора Прованская, жена Генриха III, жаловалась на дым и на нечистоту лондонского воздуха, а в XVI веке, согласно одному источнику, Елизавета I «самолично была несказанно удручена и раздосадована запахом каменноугольного дыма». В XVI веке над столицей уже висела дымная пелена, и в зажиточных лондонских домах на потолках и стенах темнела копоть. Один из горожан, у которых Холиншед черпал сведения для своих «Хроник», отметил, что за последние десятилетия XVI века неимоверно увеличилось число домашних каминов и что дым в помещении считается предохранительным средством от древесной гнили и полезным для здоровья фактором. Можно подумать, город радовался воцарившемуся в нем мраку.

В начале XVII века в загрязненном городе звучали многочисленные и разнообразные жалобы. В балладе 1603 года «Горящий уголь» Хью Платт посетовал на вред, причиняемый каменноугольным дымом растениям и зданиям; семнадцать лет спустя король Яков I «преисполнился сострадания из-за вреда, причиненного стенам собора Св. Павла, который того и гляди будет погублен по причине долгого разъедающего действия угольного дыма». Люди, кроме того, боялись пожара; можно не сомневаться, что вид и запах дыма на городских улицах пробуждал в них инстинктивный страх перед огнем.

В трактате «Fumifigium, или Беспокойство, причиняемое воздухом и дымом лондонским» (1661) Джон Эвелин сокрушается по поводу условий жизни в городе, над которым нависло «адское и гнетущее облако УГОЛЬНОГО дыма». Здесь важно упоминание ада — это одно из первых высказываний о связи между городом и преисподней. Темный и давящий покров создается «немногими дымоходами и трубами, принадлежащими лишь пивоварам, красильщикам, обжигальщикам извести, солеварам, мыловарам и некоторым иным частным промышленникам, из чьих отдушин всякая в одиночку заражает воздух сквернее, чем все дымоходы Лондона, взятые вместе». В клубах сернистого дыма здесь вздымается призрак заразы. Город — в буквальном смысле гиблое место. Сходный образ возникает в книге того же периода «Характер Англии», где описан Лондон, окутанный «таким облаком угольного дыма, что воображению представляется некий ад на земле или же вулкан в туманную погоду; сей вредоносный дым разъедает само железо и портит всякую мебель и прочую движимость, оставляет копоть на всякой вещи, коей касается, и так губительно действует на легкие горожан, что кашель и чахотка не щадят никого». Именно в ту эпоху в метеорологических записях возникает упоминание о «великом вонючем тумане» и о том плотном дымовом покрове, что стал называться «городским плюмажем». Промышленный город, можно сказать, вышел из этой жуткой колыбели.

Хотя сохранились письменные свидетельства о больших туманах в прежние времена, принято считать, что туманную мглу сотворил Лондон XIX века. Безусловно, туман викторианской эпохи — самое известное метеорологическое явление в мире. Он оставил след всюду — в готической драматургии и частной корреспонденции, в научных отчетах и романах, например, в «Холодном доме» Диккенса (1852–1853): «Я спросила его, не случился ли где-нибудь большой пожар. Ибо улицы были полны такого плотного бурого дыма, что сквозь него почти ничего не было видно. „Нет, что вы, мисс, — ответил он. — Это лондонский особый“. Я никогда о таком не слыхала. „Туман, мисс“, — пояснил молодой человек. „Вот оно что!“ — воскликнула я».

Этот «лондонский особый», поднимавшийся примерно на 200–240 футов над уровнем мостовой, создавали полмиллиона домашних дымовых труб и городские испарения, «в том числе те, что возникали из-за неисправной канализации». О цвете тумана сохранились разные отзывы. Он был то черным — «просто густая кромешная тьма посреди дня»; то бутылочно-зеленым; то желтым, цвета горохового супа, когда останавливалось все уличное движение и «нечем было дышать»; то «мрачного, насыщенного коричневого цвета, который наводил на мысль о каком-то невиданном пожаре»; то заурядно серым; то «испарениями оранжевого цвета»; то «темно-шоколадной пеленой». Как бы то ни было, все обращали внимание на перемены в его плотности — порой его пронизывал дневной свет, порой перемешивались клубы двух разных цветов. Чем ближе к сердцевине города, тем темней становились эти оттенки, вплоть до «туманной черноты» в некой мертвой точке. В 1873 году произошло семьсот «добавочных» смертей, девятнадцать из которых постигло пешеходов, упавших в Темзу, в доки или в каналы. Иногда туманно-дымная мгла стремительно набегала и так же стремительно уходила под натиском ветра, но часто она стояла день заднем, и сквозь холодную желтизну лишь изредка проглядывало солнце. Десятилетием наихудших туманов стали 1880-е годы, а наихудшим месяцем всегда был ноябрь.

«Туман был гуще обычного — писал 8 декабря 1855 года Натаниел Готорн, — и действительно очень черный, более, чем на что-либо другое, похожий на квинтэссенцию грязи, на призрак ее, на рассредоточенное духовное тело усопшей грязи, сквозь которое, возможно, шествуют, перенесясь в Аид, усопшие лондонские горожане. Хмарь была так тяжела, что за всеми витринами горел газ; от маленьких жаровен, где женщины и мальчики поджаривали на древесном угле каштаны, шло красноватое мглистое свечение». Вновь городские условия приравниваются к условиям ада, но с той добавочной ассоциацией, что по некой причине горожане втайне радуются своему бедственному положению и, пожалуй, гордятся им.

Туман, который был уникальной эманацией самого крупного и могущественного города на земле, не без самодовольства называли «лондонским особым». Дарвин писал о Лондоне, что «в его дымных туманах есть свое величие». Осенью 1888 года Джеймс Расселл Лоуэлл заметил, что живет среди желтого тумана: «кебы окружены нимбами», люди на улице «похожи на потускневшие фигуры фресок» — однако «это льстит самолюбию». Он был горд своей способностью выжить в столь тяжких городских условиях.

Туман творил свои собственные образы необъятности, непостижимости. «Все движения словно замедляются, — писал в XIX веке один французский журналист, — кажутся вялыми и призрачными, приобретают размытость галлюцинации. Уличные звуки приглушены, верхи зданий недоступны взгляду, о высоте их невозможно судить… Жерла улиц втягивают в себя, подобно туннелям, пешеходов и экипажи, которые, кажется, пропадают там навеки». Люди в этом тумане составляют «сплошную неисчислимую армию несчастных маленьких человеческих существ; их одушевляет борьба за жизнь; туман придает всем одинаковую черноту; они идут по своим каждодневным делам и все повторяют одни и те же жесты». Туман превращает людей в неопределенные величины, в элементы обширного процесса, труднодоступного их пониманию.

Была у этой тьмы еще одна, весьма тяжкая для горожан, сторона. Все наблюдатели отмечали, что в лондонских помещениях очень часто даже днем горит газ и что уличные фонари кажутся огненными точками в миазматическом круговороте. Но темный туман опускался и на те многочисленные улицы, где не было никакого освещения, становясь покровом для воровства, грабежа и насилия, масштаб которых вырос беспрецедентно. В этом смысле туман был поистине специфическим, «особым» лондонским явлением: он усиливал и подчеркивал все мрачные свойства города. Тьма породила и представление о болезнетворности черных паров тумана. Если, как полагал социальный реформатор викторианской поры Эдвин Чадуик, «всякий запах — это болезнь», то нечего удивляться, что едкий дух лондонского тумана считался запахом заразы и порождал всеобщий страх. Казалось, по улицам плывет содержимое миллионов нездоровых легких.

Туман зримо воздействовал на фактуру и цвет городской поверхности. Автор «Писем из Альбиона», написанных еще в 1810 году, замечает, что выше уровня мостовой «видны только голые кирпичные фасады зданий, почерневшие от угольного дыма»; одному американскому путешественнику бросилась в глаза «равномерная, тусклая закопченность» лондонских домов. Генрих Гейне, который в 1828 году сделал одно из самых глубоких и поучительных замечаний о Лондоне — «Этот непомерный Лондон перенапрягает воображение и разрывает сердце», — отметил, что «от сырого воздуха и угольной копоти эти кирпичные дома приобретают одинаковый цвет, а именно — оливково-зеленый с коричневым оттенком»[96]. Так туман — самое неприродное из природных явлений, оставляющих след на камнях, — стал частью физического строения Лондона. Возможно, он «перенапрягает воображение», помимо прочего, потому, что в этой «не дневной и не ночной» тьме весь город словно бы переходит во взвешенное состояние, становясь городом сокрытия и тайн, шепотов и удаляющихся шагов.