Иностранный легион - Сергей Балмасов

— Господи милый, спаси… Господи милый… Господи… Днем у Анохина шла носом кровь, он смотрел на нее испуганно и кашлял. Ахметка налил в ладонь воды, растер в ней соль и, запрокинув голову Анохина к себе на колени, вливал ему в нос раствор и спокойно говорил:

— Ничего, Анохин, не будет, дойдем… жену увидишь… А как только упала на пустыню ночь и в шелковом небе зажглись трепетные созвездия, а от пришедшей прохлады наполнил молчание тихий треск остывающего песка — свернули на север и к полуночи расположились в пальмовой роще. Веселыми огоньками светился вдали Зарзись… Песок… Песок… Мутно-желтый, нагретый воздух, колеблется завеса пустыни. Песок, как сухое море. Струится пламя неба… Тряско шагают верблюды. Четвертый день все одно и то же — будто не двигаются… Верблюды замедляют шаг, вытягивают длинные шеи, пронзительно ревут… Так шли, пока Ахметка не поднял руку в знак остановки, — подошел к Игорю, и сквозь темный загар видно было, как побледнело его лицо.

— Смотри, Горика, болото!.. — Описал рукой широкий круг, безнадежно потрогал носком сапога чахлый кустик. Тогда заметил Игорь, что земля покрыта чахлыми, редкими кустиками, как пучками железных стружек, и будто присыпана солью. Местами что-то странно поблескивает, подергиваясь белой мутью. Замерло на минутку сердце. Испуг захлопал беззвучными крыльями. Но только на минутку, так как знал Игорь, что это еще не конец. Улыбнулись Наташины губы, унеслась к ней радость и жажда… И вот началась ужасная борьба. С одной стороны — три человека, с другой — молчаливая, огненная пустыня и яд болота. Ахметка остро глянул на Игоря и проворчал сквозь стиснутые губы:

— Тяжело два… — Направился к Анохину. Игорь отвернулся, стараясь думать о Наташе, но не выдержал, оглянулся, увидел, что Ахметка отвязывает Анохина, а у того безжизненно мотается голова и безучастно смотрят покрасневшие глаза… Подошел к ним, отпихнул легонько Ахметку и вновь привязал Анохина к седлу. Ахметка хватался за нож, размахивал руками, кричал:

— Что делаешь, дурак. Подохнем, как собаки… Брошу тебя. Сам уйду… Бережно поддерживая голову, напоил Анохина, и с его лица улыбнулись нежные губы Наташи, и не страшила больше пустыня, не слышал Игорь негодующего крика Ахметки. Кружится голова от теплого дыхания болота, болят глаза, сжимаются огненные объятья… Потускнели воспоминания, растаял образ Наташи, и, цепляясь за чахлые кустики, осталась сзади светлая радость. На пороге смерти съежилась жалость, сохранение жизни стало жестоким законом. И ночью нельзя было остановиться. Шли без отдыха, поминутно засыпая и тут же вздрагивая от ужаса при мысли остаться одному… В безмолвии звездной ночи продолжался их необычайный путь. Легкие, чуть приметные тени ложились от верблюдов на землю, сопровождая их, как чуткий сон… Так кончились четвертые сутки и наступило утро пятого дня, когда они вышли из болота. Обожженные солнцем, отравленные лихорадкой, с полузаснувшей, потемневшей душой, еле держались в седлах. Игорь видел, как шедший впереди верблюд с Ахметкой остановился и лег в песок, а Ахметка свалился рядом. Но это совершенно не отразилось в его мозгу. Страшная усталость сковала тело и волю. Скоро стал и их верблюд, лег на песок, Игорь упал на землю и тут же заснул глубоким сном. А Анохин, привязанный к седлу, очнулся от остановки и осматривался недоуменно в минутном прояснении малярии… Облегченно вздохнул прохладный ветерок, и темное, в мареве засинело свободное море… Вновь ожила радость, побежала впереди, улыбнувшись губами Наташи милой — неиспитой любви женской. Тягота сладостная, преодоленной борьбой утишенная, тягота к тому месту, где мать родила, осветила исхудавшее, обожженное лицо Игоря. Стоял в шумной гавани, у ног его плескалось море, а на нем покачивались косые, цветные паруса острогрудых лодок, и на крутых бортах крепких парусников кипела вольная торговая жизнь… В шипении белого пара гремели лебедки, и в хрупком стеклянном воздухе открылись ворота в желанное будущее… Прага, 1923 г.» Данный рассказ был опубликован в журнале «Казачий путь», № 10, С. 11–14. Отрывок из него, посвященный пребыванию русских во Французском иностранном легионе, представлен вниманию читателя ниже. А.А. Воеводин. «Шапка-невидимка» …Только вчера прибыли мы с Невидимкой на пост Касба в восточной части Марокко. После неторопливой, размеренной жизни Праги и бурного Парижа попали мы в пустынные, неисследованные горы Среднего Атласа. Блокгауз Касбы — 2 старых, каменных арабских строения, обнесенных невысокой каменной стеной и оплетенных несколькими рядами проволочных заграждений — расположены в низине, возле ручья, к которому спускаются с окрестных постов брать воду в бочонки и бурдюки. Гарнизон блокгауза состоит из сержанта и 20 легионеров — в их числе 4 казака. В Феце Невидимка приобрел 2 комплекта легионерского обмундирования, и на пост мы прибыли под видом возвратившихся из отпуска легионеров. Кончался сентябрь. Воздух в горах был удивительный — прозрачный, как хорошо протертое стекло, и полный острых, пряных запахов, наполнявших нашу степь с ее бурной полынью и низким, незаметным чабрецом. Помню я один разговор с казаками-легионерами. Сидели мы вечером за прикрытием каменной стены, потягивая вино их жестяных кружек, и дымили из трубок. Конечно, разговор вертелся вокруг недавнего и далекого прошлого, и казаки, перебивая друг друга, хвалились достоинствами своих станиц. Но прошлое ушло безвозвратно, а окружавшая действительность не давала пищи для особой веселости, и казаки ругали, на чем свет стоит, Легион, проклинали французов, арабов и Африку.

— А хотели бы вы уйти из Легиона? — спросил их Невидимка. Казаки переглянулись, пожали плечами и не сразу ответили. Все они служили в Легионе уже третий год.

— Черт его знает, как там, на работах… — раздумчиво пыхтел трубкой донец Васильев, — вот из Болгарии, Сербии пишут станичники: дюже плохо… Тут хоть харч дают да одежду… Он усиленно засопел выгоревшей трубкой.

— Д-да… Дело табак, брат… — неопределенно произносит усатый загорелый кубанец. Они недоговаривали чего-то, но я знал — думали, что не стоит менять шила на швайку… Вскоре опять заговорили о России.

— Нет уж, подожду возвращаться. Тоже и там несладко… Гарбуленкову от жены письмо пришло. Скотины нет, хозяйство разорено… А кто вернулся на Дон из-за границы — погнали в Красную Армию…

— Ну а кончится срок службы, куда пойдешь? — спросил я. Не знаю, — отмахнулся досадливо Васильев, — чего загадывать… Может, во Францию подамся, а может, в Америку — земля большая, до края ее не дойдешь… А я — так никуда, — перебил его молодой донец, — не выйдет к окончанию срока службы возвращение — подпишу другой контракт…

— Ты с ума сошел — оставаться в Легионе! — возмутился Невидимка.

— Сам ты дурной! Чего мне место менять? Табак, вино есть… — Он забористо выругался, медленно вытянул кружку вина, сплюнул сквозь зубы и встал. — Пойду дрыхнуть… Пока прощайте… Ночь, как назло, чертовски темная. Небо в тучах, ни Луны, ни звезд… Вправо от меня, шагах в сорока, стоит на часах Невидимка, а влево — немец Генрих. Сейчас все невидимки — и мы, и арабы. Ветер задувает, свистит, как сто тысяч чертей, и воет, хлопает старым железом на крыше поста. Всматриваюсь в темень, прислушиваюсь и держу наготове винтовку. Мысли, как сон, — отрывочны, смутны. Невидимка сказал, что ничего в мире не меняется… Только временное потрясение жизни. Временное ли?.. И война, и революция, и эмиграция, и вот, здесь — Легион, горы Атласа — временное, случайное. Когда имел семью, свистел самовар на столе, был теплый домашний хлеб и свое вино, когда в станице цвели весной деревья — все это были не замечаемые мелочи жизни. И только теперь, потеряв их, научились ценить и любить сознательно… К оружию!.. Сюда… — в свисте ветра оборвался отчаянный крик Генриха, и за ним — блеск белого пламени и глухой раскат разрыва ручной гранаты. Справа и слева захлопали торопливые выстрелы. Я побежал к Невидимке. Вот здесь лезут через проволоку, сволочи!.. — шептал Невидимка, и мы наугад стреляли в ночь, лежа на камнях. Рассыпая искры, огненными стрелами взвились ракеты, и арабы с проклятиями бросились бежать от проволоки. Из поста выбегали легионеры, заряжая на ходу винтовки. До утра, не смолкая, трещали выстрелы, свистел ветер и стучало железо на крыше поста. К рассвету арабы ушли в горы, стих ветер, и очертания хребта Джебель-Идлан с цепью белых постов Иностранного легиона неясно вырисовывались на бледно-зеленом небе. Смертельно усталые, поплелись мы с Невидимкой на пост с единственной мыслью — поскорее добраться до койки и заснуть… Во дворе поста, покрытые окровавленной защитной шинелью, лежали рядом Генрих и Васильев. Невидимка снял кэпи, перекрестился и, опустившись на землю, откинул полу шинели, закрывавшей голову Васильева. Когда Невидимка поднялся, я увидел, что лицо его сильно осунулось и побледнело. В раскосых, калмыцких глазах блестел отсвет поднимающегося над горой солнца, и мне почудилось, что Невидимка плачет. Но голос его был твердый и ровный.