В шесть вечера в Астории - Зденек Плугарж

— Я не экономист и в таких делах могу опереться только на здравый смысл, но от всего этого, по-моему, попахивает чем-то подозрительным. Именно потому, что это — первый случай: ваш трест покажет пример, и через несколько лет западный капитал будет хозяйничать у нас как дома…

Нет, просто с ума сойдешь — почему Роберт Давид его не остановит? Он ведь здесь не для одного Гонзы, он нужен всем нам, и даже если мы, возможно, не хотим в этом сознаться, всем нам важно его внимание, его суждение…

— Не говоря о том, Гонза, — продолжал Крчма, — что всякий подкуп раньше или позже перестает быть тайной и станешь ты несчастным человеком. — В странно слабом, надтреснутом голосе Крчмы зазвучала усталость.

Так все сегодня на него насели — да что же это мы с ним делаем?! — вдруг сообразила Мишь. Ведь у Роберта Давида уже нет сил на всех нас! И куда девалось чувство надежности, ощущение духовного прибежища, которое мы находили у этого старого человека? Он сам теперь нуждается в нашей внимательности и заботе…

Одной бутылки в честь удачного фильма маловато на шестерых; Пирк заметил, что Крчма поглядывает в сторону буфета, и, опередив профессора-пенсионера, сам заказал вторую. Очутившись на столе, эта бутылка как бы вдохновила Камилла, и он вполголоса, наклонившись к Крчме, произнес:

— Вчера я сдал рукопись «Винного погребкам в издательство „Новая смена“!

— Скорей постучим по дереву, парень! — Крчма вскинул руку, чтоб сердечно обнять Камилла, да вот беда — опрокинул стакан, по столу разлилась красная лужица, обрызгав его пиджак.

Обычная небольшая паника, первой нашлась ироничная Ивонна:

— Скорей снимите пиджак, я сейчас его горячей водой— спасем, что можно…

Она убежала с пиджаком, а Мишь вдруг удивилась:

— Вот игра случая: вино протекло под рукав, а рубашку не замочило!

Крчма смущенно зажал рукав рубашки у запястья, хотел было отвлечь внимание Миши, но она неумолима; уже вытащила носовой платок, пытается завернуть рукав.

— Да это не от вина! — Овальное пятно на предплечье похоже на кровоподтек. — Откуда это у вас?

Крчма решительно опустил рукав.

— Ну, знаешь, иной раз стукнешься — и не помнишь…

Совсем неубедительный тон и плохо скрываемое расстройство Крчмы. Только сейчас Мишь вдруг осознала: какое серое сегодня у него лицо… Внезапный укол подозрения, тщетные попытки припомнить: курс терапии — да, это называлось подкожным излиянием крови — как давно она это зубрила… Но симптомом чего, какого заболевания бывает такая гематома?.. Спрашивать нахмурившегося Роберта Давида нет смысла, настолько-то она его знает — теперь от него и слова не добьешься. Ах нет, все я забыла, осталось лишь туманное воспоминание, что такой симптом, кажется, означает болезнь белых кровяных телец…

— Когда к вам в последний раз заходил доктор Штурса? Или вы к нему?

— А почему это тебя интересует?

— У вас неважный вид, пан профессор. Никогда вы не были таким бледным.

— Что было, то сплыло, и старость нас об этом не спрашивает. Жизнь вообще беспощадно ограничена тесными рамками — если говорить о наших представлениях и неосуществленных мечтах. И наш биологический возраст, увы, часто опережает календарный.

Кажется, никогда еще не было у Роберта Давида такого изнеможения в голосе.

— Не вижу никакого геройства в том, чтоб пренебрегать своим здоровьем.

— Знаешь что? Оставь мое здоровье в покое; я взрослый человек, а ты все еще неразумная девчонка…

— Что это за банда налетчиков? — такими словами встретил Крчма доктора Штурсу, явившегося в сопровождении Миши. — Фельдшер с бывшей и несостоявшейся фельдшерицей… Я что, уже совсем лишился всех прав, коли мне навязывают какой-то консилиум?

Штурса, как свой человек в доме, прошелся вдоль гравюр, остановился около виолончели.

— А жаль, что распалась наша капелла — я иногда скучаю по ней, особенно когда слушаю в Рудольфинуме Пражский квартет. С годами очки наши становятся все более розовыми: порой мне сдается, что мы играли не так уж плохо… Так что тебя беспокоит в данный момент, Франтишек?

— Меня, Йозеф, в данный момент беспокоит один из моей Семерки, но тебя это не касается.

— Только один? Это уже хорошо! — сказала Мишь. — Который же?

— Пирк. Заходил ко мне. Странное наступило время: говорит, от него требуют изыскать способ, как устранить или по крайней мере перевести на менее значительную должность кого-то, чья якобы консервативная позиция тормозит прогресс… Прости, Йозеф.

Штурса жестом предложил: говорите, не стесняйтесь. Его докторская интуиция такова, что он чувствует пациента как бы не только кожей, но даже селезенкой.

— И что Пирк?

— Пирк отроду был упрямый баран, да вдобавок горячка. Знаешь, что он сделал? Отправился в паровозное депо, там уже вытянулись было в струнку перед начальством из министерства, а он и спрашивает: не возьмете ли меня обратно в машинисты?

— Он спятил, — сказала Мишь.

— А я не знаю, что об этом думать. Счастливым в своей высокой должности Пирк никогда не был и от любви к машинам не излечился. Не уверен, как бы поступил я сам на его месте. Знаю только — такому давлению не уступил бы.

— Уступи хоть моему давлению и сними пиджак и рубашку, — проговорил Штурса.

Мишь деликатно удалилась под предлогом сварить кофе.

— И давно у тебя этот герпес?

Вопросы, испытующие взгляды, уверенные нажимы опытных пальцев. Нет, эти подкожные узелки на шее не болезненны, хотя и увеличились за последнее время; немножко болезненны голенные кости при простукивании. Кожа иногда зудит, да, это так.

— К чему ты меня приговариваешь, Йозеф?

— Ляжешь на несколько дней в больницу. Просто для общего обследования: картина крови, базальный метаболизм, РОЭ и все такое прочее.

— Но как-то ведь это называется — то, что ты подозреваешь! Не обращайся со мной как с обычным пациентом: ты бы должен знать — порядочные люди не трясутся за свою жизнь. Не люблю неведения, особенно когда оно касается моей собственности, каковой, бесспорно, является мое тело; я имею право знать,

— Я не пророк; проведем основательное обследование — и будем знать больше.

Сразу ясно, когда врач идет на ощупь, а когда точными вопросами лишь утверждается в своем заключении. Штурса отвечает уклончиво — стало быть, дело серьезно; впрочем, об этом же говорит и собственное мое самочувствие.

Штурса вышел вымыть руки, в прихожей встретил Мишь, несущую кофе на подносе. Она пониженным голосом заговорила с ним, его ответ был так же тих. Почему Мишь вошла в комнату такая бледная, и почему у нее дрожат руки, когда она ставит чашечку передо мной?

Внезапно Крчму захлестнул совершенно обычный, панический, малодушный страх, высокая стремительная волна, против мощи которой человек до ничтожности бессилен. Животный инстинкт самосохранения — а он-то всегда воображал себя выше таких дюжинных, нерыцарских эмоций! Но равновесие духа постепенно возвратилось к нему, сердце после сполоха постепенно успокаивалось. У нас с врачами — неравная игра: убеждаем самих себя в хладнокровном мужестве, но внутренне трепещем перед их приговором, ибо знаем: иного выхода нет, можно лишь отдалить его. Будем надеяться, что мой трепет перед этим приговором — не более чем перед самой обыкновенной бедой, которая, правда, нередко сшибает с ног. Только действительно большое несчастье ставит нас перед лицом новой, до основания изменившейся реальности — и возвращает нам некое холодное, полное достоинства, спокойствие.

За кофе — обычный нейтральный разговор о музыке, о новой книге Грабала, о проекте советско-американского сотрудничества в космосе. У Штурсы есть еще дела, он

прощается; послезавтра, самое позднее, он зайдет к Крчме в больницу.

После его ухода из уст Миши льется непрырывный поток слов, эта неразговорчивая Мишь размахнулась даже на два новейших анекдота. Хорошо, что сегодня она не спешит к своей работе: Мишь теперь в самом расцвете творчества, и как ободряет новое подтверждение истины, что у всякого таланта свой инкубационный период. Неблагоприятные обстоятельства могут отдалить момент неизбежного проявления таланта, но подавить его ничем нельзя.

— Что приготовить вам к ужину?

— Что-нибудь хорошее. По твоему вкусу.

Звонок в прихожей, знакомый голос. Мишь подвела к креслу Крчмы Павлу и тотчас удалилась с извинением — дела требуют ее присутствия на кухне.

— Присядьте, пожалуйста!

Нет, такого выражения лица не бывает у людей, пришедших по-дружески навестить. Павла категорически отвергла угощение. Все-таки села, но на самый краешек кресла.

— Гонзе что-нибудь нужно?

— Теперь уже ничего. Ни даже доброго совета: вашего последнего оказалось достаточно. Точнее говоря, хватило сполна, чтоб погубить!