Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович

Алексей молча входил, умывался, чистил зубы и ложился спать. Никаких рассказов о том, где он пропадает по ночам, но Миша догадывался, что он встречается с Адой. Сдержанность и немногословие Алексея обижали Мишу. Он считал, что нельзя дружить, ничего не рассказывая о себе. Но с Алексеем дело обстояло именно так. И с этим приходилось мириться.

В одну из ночей, когда Алексей пришел особенно поздно, Миша спросил его:

— У тебя что с ней, серьезно?

— Нет, — с готовностью ответил Алексей. — Сегодня был последний раз. Мирно и навсегда расстались.

— Правильно, — одобрил Миша. Частые отлучки друга были ему не по душе. — Три дня до глазных. Нужно успеть прогнать все по билетам.

На этот раз Алексей ложиться спать не спешил.

— Хочешь знать, меня все больше занимают мысли будущем, — неожиданно сказал он. — Близится окончание Академии. Большинство ребят озабочены, на какой флот и в какую часть попадут служить. Меня это мало тревожит. Главное — к чему стремиться, какие цели ставить перед собой. Попросту говоря, ради чего жить. Без этого жизнь не интересна, лишена смысла.

— Существует абстрактная формула, годная для всякого порядочного человека, — жить, чтобы служить людям, отдать все силы и знания ради их благополучия и счастья, — ответил Миша, для которого любой философский разговор был интересен даже глубокой ночью. — Вероятно, это и есть то главное, чему мы должны посвятить себя как врачи.

— Но какую форму избрать для этого? По какому пойти пути, чтобы принести наибольшую пользу? Еще великий Пирогов говорил, что не лечебная работа, а организация обеспечивает успех оказания помощи раненым и больным. Пойти по административной линии? Или попытаться заняться наукой?

— Займись наукой, — посоветовал Миша.

— Характер у меня есть. Воля, вероятно, тоже. Способности? Не хочу обольщать себя. Не более, чем средние, — продолжал размышлять вслух Алексей. — В науке из таких корифеи не вырастают.

— Никто не знает, из кого что вырастет…

Утром пришел Алик и затеял с Мишей разговор о Фрейде. Недавно на лекции по психиатрии о нем упомянули вскользь, как о реакционном, враждебном истинной науке ученом. У Алика дома случайно оказалась книга Драйзера, напечатанная издательством ЗИФ в 1924 году. Он даже сделал из нее выписки и теперь показывал их Мише. Выяснилось, что Алексей тоже читал о Фрейде, но спорить сейчас с ребятами не стал, так как спор не входил в его планы. Сегодня день посвящен глазным болезням.

— Пан Сикорский — железный человек, — сказал Миша Алику. — Пойдем на улицу, не будем ему мешать.

В день экзамена у Алексея появилась странная язвочка. Сначала он не обратил на нее внимания. Она не болела, не саднила, но и не заживала. «Пройдет, — беспечно подумал он. — На мне, слава богу, все быстро заживает». Но когда миновало несколько дней, а язвочка оставалась такой же, как и в самом начале, Алексей забеспокоился. Он достал конспекты по кожно-венерическим болезням, которые аккуратно вел, учебник Горбовицкого, даже знаменитую поэму «Сифилиаду», в которой Семен Ботвинник изложил в стихах всю симптоматику болезни и за которую профессор, не спрашивая, поставил ему на экзамене отлично.

Все описанное в книге и конспектах, казалось, удивительным образом совпадало с его симптомами — плотность в основании язвочки, безболезненность.

«Чушь, бред, — повторял он, вспоминая хрестоматийные истории о студентах-медиках, успевающих за годы учебы переболеть в уме всеми болезнями, которые они изучают. — Вульгарная язвочка и больше ничего».

И все же страшная своей невероятностью мысль, что, может быть, он заболел этой кошмарной болезнью, ни на минуту не оставляла его. Наконец, не выдержав мучений в одиночку, Алексей сказал:

— Оторвись на минутку, Бластопор.

— А что случилось?

— Кое-что случилось.

Голос у Алексея был глухой, лицо бледное, глаза лихорадочно блестели. Миша с готовностью отложил книгу и, не перебивая, выслушал приятеля. Потом внимательно осмотрел язвочку, прочел раздел учебника и, наконец, изрек:

— Не похоже. Нет регионарного аденита. Не совпадают сроки. И вообще я не верю. Забинтуй и посмотри через неделю. Не сомневаюсь, все заживет.

— Если я заболел, то жить не буду, — негромко произнес Алексей и голос его дрогнул.

— Судьба свела меня в одной комнате с форменным идиотом, — сердито заметил Миша. — Еще ничего неизвестно, а он уже поет панихиду. И, потом, это же теперь прекрасно излечивается.

— Нет, — упрямо повторил Алексей. — Грязное пятно останется на всю жизнь. Врач, перенесший сифилис! Что может быть отвратительнее? Нельзя заниматься медициной, не будучи физически и морально чистым. Женитьба исключена. Болезнь отразится на потомстве. Значит оно тоже исключено. Жизнь теряет всякий смысл.

Миша удивленно смотрел на Алексея. Его друг снова повернулся к нему какой-то новой незнакомой стороной. «Врач должен быть физически и морально чистым. Вот черт!» — восхищенно подумал он. А в том, что Алексей может выполнить свою угрозу, он ни на минуту не сомневался.

— Выбрось, балда, всю эту чепуху из головы, — повторил Миша. — Учи лучше лор, не то у Косова схватишь пару.

На четвертый день язвочка исчезла.

Алексей ворвался в комнату, повалил Мишу на кровать. Миша с трудом отбивался от сильного Алексея.

— Все о'кей? — спросил он, едва Алексей отпустил его.

— Все!

Как легко, оказывается, сделать человека счастливым! Еще недавно он считал, что жизнь кончена, а прозябать не стоит. Все, что волновало раньше, теперь отодвинулось на второй план, как бы уменьшилось в размерах. Даже история с судом и Линой стала далекой, наполовину забытой. Но все это вздор. Он молод, здоров и все у него впереди.

— Послушай, Мишка, — сказал Алексей, все еще находясь в радостно-возбужденном состоянии после недавних переживаний. — По такому поводу не грех выпить по стакану вина. Я угощаю.

— А где ты его достанешь?

— Сходим к соседу, спросим, где он покупает. Я слышал, как недавно ушла его жена и оставила ключ в замке. Она подозревает, что у него есть запасные ключи. А при такой позиции он не сможет ими воспользоваться.

Когда жена бывала дома, муж работал. Из-за двери доносилось ритмичное, как удары дятла, постукивание молотка и пение. Песня всегда была одна и та же:

Алексей тихонько постучал в дверь. Никто не ответил. К сапожнику они опоздали. Он был уже пьян. Всякие расспросы были бессмысленны. В ответ он только мычал и тупо пялил глаза. Но то, что они увидели — потрясло их. Вдоль стен большой комнаты, в углу которой помещался рабочий столик и мягкий из полосок кожи стул, стояли узкие столы полированного черного дерева, а на них предметы морского снаряжения: длинные подзорные трубы, хронометр, компас, секстан, бинокль. Между ними возвышались искусно сделанные модели морских судов — парусной баркентины прошлого века с бегучим и стоячим такелажем, сампана, джонки. Под стеклом лежали уже пожелтевшие от времени документы: свидетельство об окончании морского корпуса, на нем стояла дата: «1916 год», диплом капитана дальнего плавания, выданный в Ленинграде в 1924 году, и множество фотографий. На большинстве из них неузнаваемо молодой сосед с красивым открытым лицом был запечатлен либо на кораблях, либо в иностранных портах. Особенно долго они смотрели на фотографию, где их сосед в белоснежном кителе с сигарой в зубах стоял возле гигантской пальмы, а внизу белела подпись: «Вальпараисо. 1929 г.»

— Был человек и погиб, — сказал Миша, глядя на храпящего на обитом черным дерматином диване соседа.

Они еще долго рассматривали книги, стоящие в высоких громоздких книжных шкафах с разноцветными стеклами, а потом, вернувшись к себе, решили уговорить соседа лечь в клинику. Если им это удастся и сосед бросит пить — он будет одним из первых спасенных ими больных.