Стархэвен - Роберт Сильверберг

Толпа вопящих людей скрывает ее. Когда спустя одну — две минуты они расступаются, она стоит на коленях, близкая к обмороку. Ее губы кривятся в истерических сдавленных рыданиях, она вся дрожит, голова ее поникла. Все ее тело покрыто грязью, на правой груди кровавые следы чьих-то ногтей.

Но вот музыка становится неожиданно монотонной, словно предвещая наступление кульминационного момента. “Сейчас они придут за мной, — думает Майкл. — Меня заставят убить ее, или натянуть, или ударить ее по животу, или бог знает что еще”. Но никто даже не взглядывает на его темницу.

Три жреца запевают в унисон; музыка звучит все глуше; жители деревни отступают назад, собираясь группами по периметру площади. А женщина, вся дрожа, неуверенно встает и оглядывает свое окровавленное и избитое тело. Лицо ее не выражает ничего — она вне боли, вне стыда, вне ужаса. Она медленно идет к костру. Натолкнувшись на жар пламени, отступает и выпрямляется. Теперь она стоит у самого костра, спиной к огню. Языки пламени почти достают до нее. Вся спина покрыта царапинами. Таз широкий, кости развернуты, так как уже близится время родов.

Громкость музыки вновь нарастает. Жрецы умолкают и замирают в неподвижных позах. Очевидно, близится решающая минута. Может, она прыгнет в пламя?

Нет! Женщина взмахивает руками, протягивая колосья пшеницы к пламени костра, и выбрасывает их в огонь — две короткие вспышки, и они исчезают. Раздается немыслимый рев, музыка превращается в грохочущую какофонию. Изнуренная нагая женщина неверной походкой отходит от костра и падает на левое бедро, конвульсивно всхлипывая. Жрецы величественно уходят в темноту, исчезают и жители деревни. Но площади остаются только двое: скорчившаяся на земле женщина и высокий бородатый человек. Майкл вспоминает, что видел его в центре толпы, когда били женщину. Мужчина подходит к ней, подымает ее и нежно качает. Он целует ее исцарапанную грудь, легонько проводит рукой по животу, как бы удостоверясь, что дитя цело. Женщина льнет к нему. Он что-то тихо ей говорит, она отвечает хриплым от шока голосом. Мужчина берет ее на руки и легко поднимает и несет ее к одному из зданий на противоположной стороне площади.

Все окончилось, остался только костер. Проходит много времени — никто больше не появляется. Майкл отходит от окна и, вконец сбитый с толку, бросается на постель.

Вокруг темно и тихо. Картины жуткой церемонии снова проносятся перед Майклом. Он вздрагивает, чувствуя, что вот-вот заплачет. Наконец забывается тяжелым сном.

3

Его будят к завтраку. Прежде чем подняться, он несколько минут рассматривает поднос. Больные после вчерашней ходьбы мускулы протестующе отзываются на каждое движение. Он ковыляет к окну — там, где был костер, осталась лишь груда пепла. Снуют по своим делам жители, сельскохозяйственные машины уже направляются к полям. Он плещет водой в лицо, отправляется в воронкообразное устройство, автоматически идет в душ и, не найдя его, удивляется, как он терпит слой грязи, накопившейся на его коже. Прежде он не осознавал, как прочно укоренилась в нем привычка — в начале каждого дня забираться под ультразвуковые волны.

Он принимается за поднос: соус, хлеб, сырые фрукты, вино; все выглядит очень аппетитно. Прежде чем он успевает управиться с едой, дверь камеры отворяется, и входит женщина, одетая в короткий костюм, принятый в коммуне. Он догадывается, что она не из рядовых работников: у нее холодный властный взгляд, а лицо имеет интеллигентное выражение. Ей, наверное, около 30 лет. Как и другие женщины коммуны, она стройна; у нее эластичные мускулы, длинные ноги и маленькие груди. Чем-то она напоминает ему Микаэлу, только ее короткие волосы каштанового цвета гладко острижены. На левом ее боку с ремня свисает оружие.

— Мне не доставляет удовольствия вид твоей наготы, — сказала она непререкаемым тоном. — Оденься, и тогда мы сможем поговорить.

Она говорила на языке гонады! Правда, проглатывались с акцентом окончания слов, словно ее ослепительно сверкающие зубы откусывали им хвосты; гласные звуки были искажены. Однако, несомненно, это был язык его родного здания. Наконец-то он установит с ними связь!

Он поспешно набрасывает на себя свою одежду, она с каменным лицом наблюдает за ним. Очевидно, она не из покладистых.

— В гонадах, — говорит он, — нас не слишком заботит, одеты мы или раздеты. Мы живем в так называемом постуединенной культуре.

— Но здесь не гонада!

— Я понимаю, что нарушил ваши обычаи, и сожалею об этом.

Наконец он прикрыл свою наготу. Она несколько смягчилась, благодаря его извинениям и послушанию. Сделав несколько шагов в глубину камеры, она говорит:

— Давно уже среди нас не появлялся шпион из гонад.

— Я не шпион!

Холодная скептическая улыбка.

— Тогда почему ты здесь?

— Я не собирался ничего делать на землях вашей коммуны. Я только проходил по ним, направляясь на запад, к морю.

— В самом деле? — она сказала это так, словно он сообщил ей, что вышел прогуляться к Плутону. — Значит, ты путешествуешь? И, конечно, один?

— Да.

— И когда же началась твоя увеселительная прогулка?

— Вчера, рано утром, — ответил Майкл, — Я из гонады 116. Программист, если это вам что-нибудь говорит. Я внезапно почувствовал, что больше не могу оставаться внутри здания: я должен узнать, на что похож внешний мир. И тогда я устроил себе выходной пропуск и улизнул из гонады перед самым рассветом. Я пришел ни ваши поля, ваши машины увидели меня, и вскоре меня “подцепили”. Всему виной языковый барьер. Я не мог объяснить, кто я такой.

— Что ты надеешься узнать, шпионя за нами?

— Я же сказал вам, что я не шпион, — устало говорит он, сразу сникнув.

— Гонадские люди не имеют привычки удирать из своих зданий. Я много лет имела дело с людьми этого рода, я знаю, как вы мыслите. — Взгляд ее холодных глаз уперся в него. — Да вас бы парализовал ужас через пять минут, после того как вы вышли, — добавила она. — Конечно же тебя натренировали для этой миссии, иначе ты был бы не способен продержаться целый день в полях. Никак не пойму, зачем они послали тебя. У вас свой мир, а у нас — свой. У нас нет конфликтов, наши интересы не сталкиваются, а значит, нет нужды в шпионаже.

— Целиком с вами согласен, — говорит Майкл. — Именно поэтому я не шпион.

Он чувствует, что его влечет к ней, несмотря на суровость ее поведения. Ее знания и самообладание привлекают его. Если б она еще улыбалась, то была бы совершенно неотразима. Он продолжает:

— Как мне заставить вас поверить мне? Я только хотел повидать мир вне гонады. Вся моя жизнь прошла внутри помещения. Ни запаха свежего воздуха, ни ощущения солнечных лучей на коже. Тысячи людей живут надо мной. Я обнаружил, что не слишком согласен с гонадским образом жизни. И тогда я вышел наружу. Я не шпион. Я только хотел попутешествовать, увидеть море. Вы видели море? Нет? Это моя заветная мечта — погулять по берегу, услышать шум накатывающихся на него волн, почувствовать под своими ногами мокрый песок…

Страстность его тона, наверное, начинает убеждать ее. Она пожимает плечами, вид ее несколько смягчается, и она говорит:

— Как тебя зовут?

— Майкл Стэйтлер.

— Возраст?

— Двадцать три.

— Мы бы могли посадить тебя на борт следующего быстроходного поезда, груженного грибами. Ты будешь в своей гонаде через полчаса.

— Нет, — просит он, — не делайте этого. Позвольте мне идти на запад! Я не хочу возвращаться, не увидев моря.

— Значит, ты еще не собрал достаточно информации?

— Я же говорил вам, что я не… — он останавливается, поняв, что она поддразнивает его.

— Ладно. Может быть, ты и не шпион. Наверное, просто сумасшедший. — Она улыбается — в первый раз за все время — и садится на корточки у стены, не спуская с него взгляда. И уже легким непринужденным тоном спрашивает: — А что ты думаешь о нашей деревне, Стэйтлер?

— Я даже не знаю, что сказать.

— Ну, какое мы произвели на тебя впечатление? Какие мы? Простые или сложные? А может, злые? Ужасные?

— Странные, — отвечает он.

— Странные относительно тех людей, среди которых ты жил, или вообще?

— Мне трудно определить… Вы как будто из другого мира. Это одно и то же. Я… Как тебя, между прочим, зовут?

— Арта.

— Артур? У нас это мужское имя.

— А-р-т-а.

— А, Арта. Как прекрасно, что ты живешь так близко к земле, Арта. Для меня это только мечта. Эти маленькие дома, эта площадь. Все ходят по открытому пространству. Солнце. Огни зданий. Ни лестниц, ни спусков… А этот обряд ночью. Музыка, беременная женщина. Что это было?

— А-а. Ты о противородовом танце?

— Так вот что это было! Это был… — он запинается, подбирая слово, — обряд стерилизации?