Аксенов - Дмитрий Петров

Может ли мировидение быть полифоничным? Судя по текстам Аксенова — да. Он делает его таким. Порой в одном герое сосуществуют жажда свободы и желание скрестить деспотического монстра с либеральной газелью, а под одной обложкой — целый сонм очень разных характеров. А то важное, что он не может вложить в них, делают и кричат случайные люди. Вспомните диалоги с шоферами в «Пора, мой друг, пора», в «Ожоге», в «Острове», в «Изюме»… Прислушайтесь к шоферам. Они дело говорят…

А что говорит Аксенов? Среди прочего — две вещи. Первая: почему возможности воображения и действия должны принадлежать только мне и моему герою, а не любому из вас? Вторая: «…да неужели же они вот так всё наше сожрут?» Эти, как назвал их в «Острове Крым» Виталий Гангут, лжецы, демагоги, взяточники, ханжи, дебилы, самодовольные мизерабли, подонки общества, стукачи, выкидыши сталинизма. Буду я считаться с этим говном! Или я не в силах сделать то, что считаю и называю нашим — творчество, страну, будущее — действительно своим?

Однако это — не философия. А та же идеология, что и в «Ожоге», «Изюме», «Московской саге», «Пейзаже», «Желтке», «Москве-ква-ква». В последних же четырех романах Аксенов вступает в преддверие обобщений куда более емких, чем осуждение совка и побуждение к творческому бунту. Он вырывается за границы борьбы «западничества», как верности ценностям и обычаям свободного мира, и «советчины», как привычки к послушанию. За пределы зоны, где трутся в потной борьбе «Варшавский пакт» и «агрессивный блок НАТО», «тоталитарное варварство» и «атлантическая цивилизация», «большевистское рабство» и «общество равных возможностей».

Эта важная, но очень нудная битва, похоже, утомила писателя. Опостылела.

А с другой стороны, победа обернулась чем-то негаданным, чему Аксенов не нашел названия. Его изумляли его читатели: «…с 88–89-го годов им открывают тайны этого страшного государства. Всех этих дыр в затылках, этих страшных захоронений, пыток… И ни черта не действует!» Ему в ответ — о пропаганде, а он: «…у меня была запись на телевидении, и тут все телевизионщики стали говорить, что на них давление колоссальное… Я интересуюсь… Вам кто звонит? А они: „Наши сами туда звонят…“»[262].

Утомительное дело — победителю режима размышлять на склоне лет о таких коллизиях. Не случайно он заводит разговор о жизни земной и жизни вечной. О правде и грехе. О Боге и его враге. О вере и неверии. О Церкви, о любви. О времени. О человеке… Обреченном на муки и творчество, без которых, как думает автор, нет мочи сыскать свободу. Такую прекрасную, желанную, возможную, но ускользающую, незавершенную и мятежную, как частица дабль-фью в «Золотой железке». Ведь это за ней так вдохновенно устремлялся Байрон. За коим поспешали Хемингуэй и прочие байрониты. И спешат по сию пору. А до отмеренного ему дня мчался и чудесный мечтатель Аксенов.

«— Кто мог представить всерьез утешение в мире матерьялизма? В том мире, где всё подчиняется законам гравитации? Ты помнишь, мой шевалье, как ошеломляли нас межзвездные расстояния? Сознание человека не могло их вместить. <…> Ты сейчас проходишь мимо них в зазвездность и вновь встретишь их, только если придется возвращаться.

— Боже упаси! — воскликнул Миша, как зрелый ребенок.

— …Кто знает, а может быть, паки явишься туда, чтоб смузицировать трио с двумя соловьями».

В этом диалоге филозофа[263] Вольтера, пребывающего во вневременных угодьях, и прибывшего туда отставного разведчика, что толкуют на исходе романа «Вольтерьянцы и вольтерьянки», Аксенов говорит о том, что в последние годы, видимо, казалось ему главным — об отношениях духа и плоти, которые нередко вступают в суровую битву.

Его вдохновляет альтруизм — «никогда раньше такие эскадры с продовольствием не отправлялись за моря», — но крайне беспокоит насилие.

Логика рассуждений писателя такова: когда-то человек часто и необходимо убивал подобных себе. Не обязательно мучительски, но кроваво и лично: зубами, камнем, колом… Чуть позже — на расстоянии руки или рогатины, с хрустом костей, брызгами, судорогами.

И дикарь палеолита, и греческий гоплит, и римский легионер, и латник Средневековья сближались с противником вплотную и врубались в человеческую плоть.

С изобретением стрелкового оружия ситуация начала немного меняться… Один из юных героев романа «Кесарево свечение», некий Филипп Ноуз — кадет военно-морской академии, бравший попутно классы конфликтологии, — обсуждая ситуацию римского воина, с печалью говорил: «От такой работы звереешь». А вот взять пулеметчика — и дело другое. Он сеет свинец на расстоянии. Он дистанцирован от целей. Он убивает. Но тактильное ощущение разрываемых кожи и мяса ускользает от него. Пораженные фигурки падают и замирают, но они — далеко, как бы на экране, как бы не всамделишные… Он способен уничтожить в течение часа больше людей, чем, скажем, ландскнехт XIV века за неделю, но в обыденной жизни может оставаться обычным человеком. А в ландскнехте постоянный кровопуск выжигал всё, что мы зовем человеческим. Почитайте Иосифа Флавия и увидите… пир рассечения и садизма.

На такие рассуждения автор реагировал противоречиво — то есть размышлял над ними. А вместе с ним — его герои. Приблизительно так…

Одни настаивали: пулеметчик — более жестокий гад. Он может больше людей убить! Другие возражали: во время войны с Карфагеном римляне для забавы распинали львов. А возможно ли вообразить пилота американских ВВС, распинающим льва? Он хороший человек — ни кошки, ни мышки ради удовольствия не обидит. А бомбу и ракету посылает в прицел. Для него это всё выглядит хорошего качества интерактивной игрой, как и для прислуги ракетного комплекса, которая его сбивает.

Еще Лев Толстой подметил в «Войне и мире»: канониры на Шевардинском редуте воспринимают летящие на них ядра и гранаты отвлеченно: «оно летит» — говорят о ядре, «она пришла» — о гранате. Спокойно они и шлют в отдаленных французов ядра и бомбы: «лети, соколик…», «пошла, матушка…». Но вот на батарею врывается пехота и сразу побоище: колют, рубят, режут — ликуют сабля востра да штык-молодец…

Рукопашные схватки и садистские смертоубийства бывают и теперь: вспомним мировые войны, Кампучию, Афганистан, Ливан, Руанду. Но надо признать: всё реже. Между тем примеры сострадания и помощи становятся всё чаще и масштабнее. А ведь именно способность к состраданию многие богословы и философы считали главным признаком перехода человека от себя мясного к себе духовному.

Преподобный Исаак Сирин писал о «сердце, сострадающем всему тварному естеству»: «А что такое сострадающее сердце? Сказано: это сердце, пылающее любовью ко всему творению: к людям, птицам, животным, демонам… Это сострадание так сильно… что сердце разрывается при виде зла и несчастья самой ничтожной твари».

Аксенов же вспоминает Артура Шопенгауэра, считавшего, что из всех чувств, присущих человеку, лишь сострадание относится к Небесному. Всё прочее вырастает из биокруга, из воли к жизни, а значит, в основе относится к хищничеству. В сострадании же через человека является небесная милость — касание над-человечности.

И хотя полной гарантии невозврата нет, радует уже сама надежда на возможность преобладания сострадания над агрессией, любви над ненавистью, радости над страхом.

Этот пассаж, где переплетены размышления Аксенова и мои, нужен затем, чтобы показать логику его рассуждений: мир хотя и очень постепенно, но неуклонно уходит от зверства. Близится к состоянию, когда плотское будет уравновешено метафизическим.

Не об этом ли беседуют его герои в нездешних обителях?

Не об этом ли думал он сам, толкуя о пути Адама, грядущего домой — в Эдем?

Не это ли слышалось в песне трубы на рассвете тому, кто над крышами разных столиц и над пеной прибоя писал и писал, и снова писал это время, в историю вписывал свой бесконечный роман, повторяя:

— Считаю, что надо всё время писать.

Иллюстрации

Родители писателя Павел Аксенов и Евгения Гинзбург. Казань. 1930 г. Павла Аксенова знали в Казани. «С докладом об итогах производственного похода… выступит председатель Татпрофсовета тов. Аксенов» — отец писателя Цецилия Шапиро — первая жена Павла Аксенова и ее брат Владимир. Вильно. 1917 г. Матильда (Мотя) Аксенова и Евгений Михайлович Котельников, приютившие Васю в 1936 году Галина и Александр Котельниковы с детьми. Аксенов прожил с ними в одной комнате 11 лет. 1960-е гг. Дом на улице Комлева (ныне — Муштари). Здесь жила семья Аксеновых до ареста Юноша. Перед отъездом в Магадан. Казань. 1948 г. Бухта Нагаева. Евгения Гинзбург (слева) с подругой. Стоит — Василий Аксенов. Второй визит в Магадан. 1954 г. Студент-медик Аксенов (слева). Это и есть то самое «джазовое» пальто… Казань. Начало 1950-х гг. Америка на русской печи. «Я сразу смазал карту будня…». Конец 1940-х гг. «Я ненавидел свое зимнее пальто больше, чем Иосифа Виссарионовича Сталина…», но «…канадская прическа, шарф трехцветный… спасали положение». Ленинград. 1956 г. Павел Аксенов и Евгения Гинзбург с сыном Василием после возвращения из лагерей и ссылки. 1950-е гг. «Мы… быстро перемещались из одной клиники в другую, интересуясь не столько больными, сколько сокурсницами…». Ленинград. 1950-е гг. Юный врач. Военные сборы. Первый слева — Василий Аксенов. Ленинград. 1950-е гг. Кира. Первая жена Аксенова. Конец 1950-х гг. Коммуналка на Метростроевской. На плечах — сын Леша. Москва. 1962 г. Василий и Павел Васильевич Аксеновы. Казань. Декабрь 1962 г. Покоритель вершин. «Высоко там в горах, где растут рододендроны…». 1960-е гг. Коктебель. С Робертом. Друзья навек В редакции «Юности». Советский писатель. Уверенный в себе, молодой и популярный. 1960-е гг. Знаменитый ЦДЛ. Василий с Кирой: «Я здесь слишком часто бываю» Властители дум и пока еще друзья. Аксенов и Евтушенко. Москва Георгиевский зал Кремля. Н. С. Хрущев громит «отступников». 1963 г. Прага. «Братская помощь». 1968 г. Переделкино. С Овидием Горчаковым. Уже задумали «Джина Грина»? Суровый шторм на Балтике. В Ниде с Кирой. Конец 1960-х гг. Отец писателя Павел Васильевич Аксенов. Бывший зэк и верный ленинец с пионерами. Казань 1960-е — время надежд 1970-е — другой Аксенов Редкое фото — с трубкой. Есть такая карточка — Хемингуэй снят строго в профиль за столом. Еще без бороды. Но уже с усами… Молодожены и свидетели. Майя Аксенова, Белла Ахмадулина, Василий Аксенов и Борис Мессерер. Переделкино. 1980 г. Прощай, Котельническая набережная. В день отъезда на Запад у знаменитой высотки. Справа налево: Майя, Василий, Алена — дочь Майи и внук Ваня. Москва. 22 июля 1980 г. Остров Америка. Писатель в изгнании Роман трудной судьбы. «Ожог» в витрине магазина в Вашингтоне Совсем не грустный бэби. А холодненького? США Аксенов и Майя Страна маршрутов. С 1980 по 2004 год Аксенов успел поработать в нескольких американских университетах, прочитать сотни лекций, посетить десятки городов Джорджтаун. Маститый писатель. Заядлый водитель. И снова — медные трубы. Вашингтон. Конец 1980-х гг. Однажды где-то в Америке… С внуком Майи Иваном и ее дочерью Аленой С Галиной Балтер под вашингтонским снегом. Как похоже на Россию, только всё же — не Россия… «Посол республики Россия». Москва. 2000-е гг. В театре «Современник» после премьеры «Крутого маршрута». Возвращение и триумф Одна из первых встреч после возвращения. В центре — Василий, Алексей и Павел Аксеновы. Казань. 1990 г. Майя, Алексей и Василий в Штатах. Границы открываются С Алексеем (слева) в мастерской Эрнста Неизвестного Ветеран литературы у памятника союзникам. Вашингтон. 1990-е гг. Перед прогулкой с Пушкиным Мастер композиции. Утро, чай, «The Washington Post». США. 1990-е гг. Судак. Остров Крым. «Над пустынным мысом белели останки Эллады…» Взгляд на мир. Трезвый и ясный «Вольтерьянцы и вольтерьянки». Андрей Вознесенский и Зоя Богуславская на презентации «букеровского» романа. Москва. Клуб «Билингва». 2004 г. «Москва-ква-ква». «Циклопический ее шпиль зиждется на колоннадах, вызывающих в памяти афинский Акрополь». С Евгением Поповым на презентации романа. Москва. Российский фонд культуры. 2006 г. С Беллой С Ириной Барметовой С Виктором Славкиным Старые друзья и стильные русские международные писатели нового века — Гладилин и Аксенов: «…Москва так преобразилась… Высокий класс!» 2000-е гг. Стоят: блюзмен Евгений Маргулис, писатель Василий Аксенов, поэт рок-н-ролла Андрей Макаревич, поэт Михаил Генделев, поэт телеэфира Владимир Соловьев. Сидят: жены и подруги джентльменов. 2000-е гг. Дом. Утро. А карнавал продолжается… …Биарриц. В эритрейском костюме Алексей Аксенов (справа) и мэр Казани Ильсур Метшин с маузером Павла Аксенова, найденным во время ремонта дома на улице Карла Маркса. Фото Гульнары Сагиевой. Журнал «Казань», № 12, 2009 г. Аксенов-Фест-1. Москва — Казань — Москва. Октябрь 2007 г. Фото Фарида Губаева. Журнал «Казань», № 12, 2009 г. Василий Аксенов. 1932–2009. Ваганьково… Портрет. «В склянке темного стекла…». Булат посвятил эту песню ему. Теперь они вместе. Художник Зуфар Гимаев. Журнал «Казань», № 12, 2010 г.

Основные даты жизни и творчества В. П. Аксенова