Очищение. Том 1. Организм. Психика. Тело. Сознание - Александр Шевцов (Андреев

«В предшествующем периоде — 60—70-е годы — в зарубежной философии языка преобладала та точка зрения, в соответствии с которой природу языка можно уяснить, изучая все, кроме сознания индивида, сферы ментального.

Сейчас этот запрет снят. Возможно, что решающим обстоятельством такой переориентации явились не чисто научные, а практические соображения, связанные с развитием вычислительной техники, систем с элементами искусственного интеллекта.

Дело в том, что трудности с машинным переводом естественного языка, переход от баз данных к базам знаний, проблемы создания естественноязыкового интерфейса потребовали изменений и в подходах к изучению языка. Неудовлетворительными с практической точки зрения были признаны не только бихевиористская теория языка, но и более поздние модели, учитывающие аспекты употребления.

Сейчас общепринятым становится подход, считающий, что успешное моделирование языка возможно только в более широком контексте моделирования сознания» (Там же, с. 12).

Моделирование сознания! Вот теперь все более или менее проявляется. Тогда, в 80-е, наши философы еще очень плохо знали, что такое компьютер и программирование. Персональных компьютеров еще не было, а говорить уверенно о больших машинах мог только тот, кто на них работал. Но уж никак не философ. Поэтому философы вынуждены были петь с чужих слов. Все упоминания о «машинном переводе» означают, что речь идет о так называемой «семиотической школе», которая у нас в России попыталась штурмовать эту вершину еще в шестидесятые годы. Тогда же, испытав первую горечь неудач, молодые, но талантливые реформаторы, затаили ненависть к математике, ведшей себя действительно высокомерно, и сбежали в мифологию и этнологию. Иными словами, от матлогики ушли в естественные языки.

Это были выдающиеся люди и выдающиеся умы. Остальные философы были так напуганы их неудачами, что сами даже не пытались заглядывать в темы, связанные с кибернетикой, информатикой и программированием.

Сейчас, когда компьютер стал значительно понятнее, я могу уверенно сказать, что эти слова Петрова требуют даже не двойного, а тройного понимания. Во-первых, он сам говорит что-то не очень для себя понятное, вычитанное из популярных изданий, как, например, слова о «переходе от баз данных к базам знаний и проблемах создания естественноязыкового интерфейса».

Во-вторых, он повторяет мысли наших ведущих семиотиков, мучавшихся с машинным переводом и оправдывавшихся за неудачи.

А в-третьих, повторяя семиотов, он повторяет и их попытки переводить и понимать американцев. Так рождается: «Сейчас общепринятым становится подход, считающий, что успешное моделирование языка возможно только в более широком контексте моделирования сознания».

В ту пору, когда рождались эти слова, как раз происходил бурный отрыв американцев в компьютеростроении. Мы пытались не отстать, а для этого нам нужно было знать, что они делают и как это у них понимается. Перевод подобных работ был госзаказом, и наши интеллигенты пытались «мыслить по-американски», не очень-то понимая американцев. Человек, более или менее знакомый с программированием и теорией искусственного интеллекта, никогда бы не написал, что идет моделирование сознания. У американцев, которые и диктовали тогда моду, просто нет такого речевого оборота. Они, говоря об искусственном интеллекте, говорят об уме, обозначая его словом «mind» и никогда consciousness, то есть собственно сознание.

А вот теперь можно заглянуть и в книгу, которая пообещала нам показать движение аналитической философии от языка к сознанию. Честно признаюсь, если только в книге есть предметный указатель, я заглядываю в него прежде оглавления. Но в сборнике «Философия, логика, язык» в предметном указателе нет слова сознание. Такое понятие не используется самими авторами в текстовой ткани. Правда, есть статья Дж. Остина с названием «Чужое сознание». За название, как за любое имя, надо нести ответственность. Как мог Остин, говорящий как раз о точности языка, дать такое название своей работе и при этом не использовать понятие «сознание» внутри?

А очень, очень просто. Он никогда не давал ей такого названия! Статья, которую наши переводчики перевели как «Чужое сознание», названа самим

Остином «OtherMinds» — «Другие умы». Перевод «Чужое сознание» лучше. Почему? Да потому что он звучит по-русски. Другие умы — не очень впускают в себя, а вот чужое сознание — это что-то, во что можно войти. А Остин говорит именно об этом, о внутреннем мире. Переводчик перевел очень хорошо. Но он не понял и исказил Остина. Почему? Да потому, что он даже не подозревал, что имеется запрос на разграничение и понимание этих понятий. Ни он сам, ни издатели, ни философская среда России того времени не нуждалась в большей точности перевода, потому что понимала сознание так, как было заложено в нашей философской культуре. А в ней содержание ума было содержанием сознания. А значит, ум был равен сознанию.

То, что такая связь есть и ошибка вовсе не случайна, очевидно. Но вот вправе ли мы так поверхностно думать о сознании, это вопрос личный для каждого из философов.

Что же касается ошибки в переводе и понимании, когда английское понятие «Mind» переводилось русским словом «сознание», то она вовсе не единична.

Примеров подобных переводов множество. Так А. Золкин переводит название книги Д. Армстронга «Materialist Theory of the Mind» как «Материалистическая теория сознания» (Аналитическая философия, М.: МГУ, 1993).

То же самое относится и к переводу книги X. Патнэма «Mindsand Machines», которая у нас звучит как «Сознание и машины». Думаю, что и его «Философия сознания» есть на самом деле «философия ума». Во всяком случае переводчики «Философии и зеркала природы» используют именно это словосочетание. Другая работа Патнэма «Mind, Language and Reality» у нас переводится как «Сознание, язык и реальность».

Тот же Петров, рассказывая об Остине, пишет:

«Так, Дж. Остин… предлагает различать по крайней мере две основные модели употребления выражения "Я знаю". Первая модель описывает ситуации с внешними объектами ("Язнаю, что это щегол"), вторая— характеристики «чужого» сознания ("Язнаю, что этот человек раздражен")» (Там же, с. 15).

А теперь посмотрим, что же в действительности пишет Остин.

«Дж. Уисдом правильно отмечает сложности, возникающие при рассмотрении таких вопросов, как How do weknow that another mani sangry? 'Откуда мы можем знать, что другой человек рассержен? Он приводит и ряд других форм того же вопроса: Dowe(ever) know? 'Знаем ли мы (когда-нибудь) что-нибудь на самом деле? Canweknow? 'Можем ли мы знать что-нибудь? How can we know the thoughts, feelings, sensations, mind of another creature? 'Как мы можем знать мысли, чувства, ощущения, желания других людей? и т. д.» (Остин, с. 48).

Если вы вглядитесь в перевод последнего предложения, которое Петров и понимает как «характеристику чужого сознания», то увидите, что и переводчик испытывал с ним трудности. Дословный его перевод должен бы быть таким: Как можем мы знать мысли, чувства, ощущения, ум другого существа? Такой перевод «не звучит» и переводчик идет на отступление от дословности, пытаясь заменить его пониманием: мысли, чувства, ощущения, желания других людей.

Вероятно, наиболее правильным было бы перевести так: как можно знать, что на уме у другого. Или: чужая душа потемки. Как вы видите, слово «душа» тут «звучит» лучше всего. Но еще лучше оно показывает условность такого оборота. Речь идет не о душе, но зато любой русский поймет, что хотел сказать Остин. При одном условии: если Остин просто говорил, а не работал над точностью своих высказываний, поскольку был занят математической логикой языка и сознания.

Да, в общих чертах, Остин и все аналитики говорят о сознании. Но стоит только перевести их так, как возникает вопрос: а что они говорят? В данном случае хороший перевод уничтожил философию.

Хуже того, переводы всех философских работ, в которых упоминалось сознание или сознание появилось как перевод каких-то иноязычных словосочетаний, оказываются на деле искажениями и не знакомят, а наоборот, мешают понять исходные работы. Почему это происходит? Ответ, я думаю, очевиден: не имея собственного определенного понятия сознания, переводчик и не может понять, что же хотел сказать иноязычный автор о сознании. В итоге, я подозреваю, все, что знают русские люди об англо-американской философии сознания, оказывается обманом и самообманом. Такой философии не существовало совсем. По крайней мере, в рамках общей Философии.

Пожалуй, единственный способ перевода таких работ, который допустим — это дословный перевод с пояснениями и соображениями переводчика, вынесенными за текст. Впрочем, еще вернее поможет, если мы все-таки поймем, что такое сознание, и как оно соотносится со всеми остальными словами, которыми мы его заменяем. Поэтому я бы хотел еще раз заглянуть в аналитическую философию и попробовать вытащить из переводов представления о том, как же сами аналитики видели и понимали сознание.