Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга II. Крестный путь - Владимир Личутин

Господь сказал: ищите и обрящете. И на съезжей площади возле мирской избы подобрал юрод Кирюшку Салмина; бешаный лежал в снегу и грыз конье яблоко; Олисава пыталась поднять болезного и отвести к еговой тетке, где он стоял на постое и уже не одно лето мучил ее страшною мукою; сам Кирюшка был верховский, с Пезы, а семьи так и не заимел. Смутило юрода не то, что человек, пусть и скверный, пропадает, но то, что вразумить его пытается девица, им когда-то и порченная, в утробу которой вселил трех икотиков. Сколько настрадалась бедная через свою болезнь, стараясь излечиться от кликуши, какую непереносимую тугу изо дня на день изымала из своего сердца, стыдясь ближних; и вот нынче мучителя своего упорно взваливает на плечи, а Кирюшка ерестится, гугнит что-то, будто пьяный, и тяжелым кулем падает обратно на снег. А уже засумерничало; в ночь не кинешь бродягу, заколеет на грех тетке и, закопанный в ямку за Иньковым ручьем, побредет прямо в ад.

Бешаный, увидев юрода, стал матерно лаяться; из кружечного двора на шум выбрели двое хмельных мезенцев и, стоя в клубах избяного пара, вырывающегося из полой двери, довольно захохотали, избоченясь, радые потехе... Мудрый чужую ношу за версту обойдет. Милая Олисава, кинь ты его на потраву псам, не изводись; вспомни прежние страдания и насладись местью. Не всякое дело, угодное Богу нашему, желанно и людям, сотворенным по Его подобию...

Юрод осенил бешаного верижным крестом, прочел «Отче наш», и несчастный затих, изливая с губ пену. Олисава лишь молча взглянула на юрода, и они без слов поняли друг друга: подхватили Кирюшку под локти, поволокли вдруг к Ванюковым во двор. Вот радости-то сыскал блаженный своей матери; мало ей обузы, и так кипят в дому постойщики, что сельди в неводном котле. Затащили Салмина в подызбицу, отпахнул юрод крышку в подпол, и, стараясь не извредить, опустили Кирюшку в келеицу. Бешаный был как мертвый, не открывал глаз и, скрючившись на лавке, подтянув колени к бороде, уснул. Человек, жаждущий спасения, всегда сыщет себе обузу на рамена; и вот этот тяжкий камень заполнил собою, своим духом и храпом крохотную келеицу, где юрод спасался от мерзостей мира; дьявол глубоко вошел в Кирюшку и теперь мог в каждую минуту выйти вон из бесноватого, чтобы мучить Феодора. Вот и спробуй, блаженный, свою чудесную силу, посражайся с самим бесом глубоко под землею, пред адовыми вратами. Что там говорить: подвига не ищут, он сам нас находит в неожиданный час...

Юрод был в новосшитом белом холстинном балахонце, на ногах валяные толстые калишки: поддался увещеваниям матери, чтобы не бередить христовенькую. Ряднинка, приобжатая по чреслам железными цепями, не скрывала всей тщедушности, испитости квелого немощнейшего тела; но то ли свет, чадящий из сальной плошки, то ли дух тяжелый от ворванного сала, налитого в елейницу, тому виною, но только юрод распалился, разжегся лицом, глаза пронзительно заголубели, и жидкие, исседа, волосы запушились золотым венцом над морщиноватым лбом. Феодор пристально, с невысказанным приоткровенным словом смотрел на Олисаву, и она не знала, куда деть себя, послушно опустилась на лавку в ноги бесноватому. В крохотной келеице, где не разминуться и двоим, они, юрод и девица, были невольно рядом, почти вплотную, и их дыхания сливались в одно. Юрод подпирал головою опущенную крышку, заступая выход. Олисава была в коротком шубняке, подбитом песцами, на голове шапочка-столбунец из лисы, глубоко насаженная на уши и слегка приоткинутая назад, на ногах цветные пимки из оленьих камусов. Бояроня – и только... Светлая, словно бы промытая цельным коровьим молоком, она отрешенно, задумчиво уставилась на полицу с иконой Богородицы. В Олисаве проявилось что-то материнское и затаенно-радостное; она отгородилась в себе, и юрод не смог отыскать причину такой перемены.

«Ну что, посестрия, вместях спасаться будем? – нарушил молчание юрод. – Ты навещай меня, места всем хватит».

«Прости меня, отче, изменщицу. Отныне ты мне не побратим, и я тебе не посестрия во Христе. – Олисава глубоко вздохнула, зябко перебрала плечами, но в лице ее оставался мягкий свет, текущий изнутри. Она ласково улыбнулась, пробежала взглядом юрода и, скоро наклонившись, поцеловала его измозглые персты с обломанными ногтями, обхватившие верижный крест. – Грешница я. Бесы меня пасут...»

«Не наговаривай на себя. Какая ты грешница? И этого поверженного врага одолела, изгнала из себя. И того бродню. – Юрод кивнул на потолок, намекая на брата – Не жалей ты по нем, не жалкуй. Вон Мастридия-то зенки себе челноком выставила... А он, кобель, ему что... В престольной преизлиха баб, так и пасут. Хоть до Вологды ставь. На выбор. Не век ему холостяжить, псу... Хвала тебе, Олисавушка, посестрия ты моя...»

Олисава как-то по-особенному, уже с вызовом посмотрела на юрода, взгляд ее изменился, зачужел.

«Люблю я его. Ты меня хоть на плаху... Он из меня сердце вынул, – почти простонала. И вдруг призналась с вызовом, угрюмо: – И тебя почитаю, отче. С детских лет люблю...»

Юрод скоро посмотрел на бешаного, не подслушивает ли. Да нет вроде, лежит, как каменный.

«Загунь! Спятила?! Я епитимью на тебя. Слышь? Чтоб триста поклонов в ночь и скоромного три седмицы не ясти... Чего мелешь, блудня? Зажгло нетерпежом? Опять за старое?»

«Блудня я, – легко согласилась Олисава. – Не мне с тобой зимовать, на одной лавке не леживать. Ты жених небесный, а я проклятая блудница. Слепой ты, Минеюшко. Слепой дурень. Гляди! – Гостья решительно распахнула шубняк, под домотканым сарафаном-костычем с бейками круглился живот. – С брюхом я, слеподыра! Я же на свет родилася заново. Я не знала, что грешить-то слад-ко-о! Ой-ой! – Олисава зажмурилась и нарочито облизнула губы. – Я молодильной воды выпила с ковш. С кем? Да со Святым Духом. Богородица я, иль не чуешь? Христа в себе ношу». Олисава засмеялась, а поднявшись, невольно притиснулась к юроду напухшей горячей плотью и прожгла блаженного сквозь портище. Феодор выпрямился и закаменел.

Они и не заметили, увлекшись разговором, как порчельник Кирюшка Салмин осмысленно подглядел за ними.

Но что с юродом-то содеялось? Он вдруг задрожал, как уязвленный черной немочью, прихватил Олисаву за плечи и жалобно вопросил, пытаясь пресечь дорогу: «Ой, перетыка, гомонливая курица. Ты чего на себя клеплешь? Язык-то без костей, дак. Иль Бога не боишься? – Юрода обдало жаром; у своего лица увидел он твердые потрескавшиеся губы с крохотной родинкой в изгибе, едва заметную струйку пуха над ними, твердые, прокаленные морозом щеки, крутую излучину смолевых бровей с упрямой морщинкою и темный, иссиня, смутной взгляд с золотыми точками на дне; и в той глубине наискал крохотного, как рыба-малек, младенца, сладко почивающего до грядущего дня... – Христосика носит?! Она Хри-сто-сика носит», – прошептал жалобно, словно бы умолял остаться, и невольно уверовал в то признание. Олисава же мягко, но настойчиво оттиснула юрода к лавке и, отпахнув крышку, легко выбралась по лесенке из подполья.

...Чего затужил Феодор? Радоваться же надо, что от брата Любима понесла соседушка, а значит, сколько ни блуждать по свету с тьмы на темь, можно спокойно ложиться в ямку: не пресечется отныне корень Ванюковых?.. Нет, а мне-то что за радость с того? Посестрию утерял, блудницу нашел. Я в крепость слова своего уверовал, а оно оказалось мягше воску. Думал к Богу привязать, а пригрел к сластям.

И вдруг вскипел, толкнул бешаного в бок:

– Вставай, еретик, на вечерницу. Молиться будем...

Кирюшка Салмин сладко потянулся, открыл глаза: взгляд творожисто-белый, слепой, будто глаза принакрыты бельмами. Но сказал твердо:

– Значит, вместях жить будем? Как муж с женою? Только ты больно тощой. Обрезаться можно.

И он захохотал, и из спекшегося рта дурно пахнуло на юрода. Бес показался из пасти, пытливо оглядел келеицу монаха и ускользнул обратно в нору до ночи. Но юрод устоял и с размаху стеганул бесноватого четками по лицу. Кирюшка зарычал, оскалился, заподымался в ухоронке, как медведь в берлоге. Уже измотан болезнию порчельник, приусох телом, но становая кость выдавала силу особенную. Но Феодор не убоялся Кирюшки, он с малых лет не ведал испуга, ибо смерть для блаженного была в радость; сила бесноватого пошла приступом на безмятежность юрода, – и они, эти обе страсти, стоили друг друга. И, словно смеясь над бесноватым, укрощая дьявола, Феодор с новой дерзостью хлестнул Кирюшку по щекам. И не успел мужик встать на ноги, юрод ударил его кованым верижным крестом по гаче и обезножил Салмина. Несчастный взвыл, и тот дьявольский мятеж, что корчил сердце его, сразу стих, укрощенный, и на дряблом, изношенном лице разлилась бледность. Салмин заскрипел зубами, перетирая в себе боль, – такой он отчаянный был человек, – и, не открывая глаз, ровно спросил:

– Чего дересся, дурень? Ты ж меня увечным сделаешь...

– А надо коли, то и голову срублю. Мне Христос доверил тебя. Ежли по-иному не добуду беса. Дуруешь ты шибко много. Людям досада. Бабам грех и болезнь. Детишкам страх. Ну что ж ты, порчельник, загряз, оставь ты свои порчи, живи по-людски. Что тебе за забава? – мягко увещевал юрод, и мелко осенял бешаного крестным знамением, и спрыскивал меж тем святой водицею. – Ты умягчися, милый, ты злобу-то из себя изрыгни, как скверну; и бесу не станет, чем напитатися, и он сам побежит из тебя. А тут уж я на него ополчуся крестом и молитвою.