Ближе к истине - Виктор Ротов

Съезд уже противопоставляется Сахарову — все не так, все не то, потому что не по — вашему.

В конце концов автор как бы нечаянно роняет: «в таком большом сборище». Вот образ Съезда, который сложился в гипертрофированном самолюбии вашей стороны. «Две тысячи двести депутатов — это вообще трудноуправляемая, инерционная масса, плохо пригодная для пло-

I дотворной, сосредоточенной работы».

Конечно — келейно лучше. Света гласности вы и иже с вами боитесь, как чумы. Это уже понятно. «Для успешного правления, — великомудро замечаете вы, — нужны не голосующие руки, не зычный голос, а ЗАД (подчеркнуто мной. — В. Р.), сидеть, обсуждать, думать». Это уже заявочка! Нужен зад, чтобы думать.

А стилистика, а русский язык! И после этого вы называетесь русским писателем?

Концовка ваших заметок — прекрасный отвлекающий маневр. Кажется вам — незаметный для читателя. Словно хвостом вильнула Пагрикеевна, сбивая со следа погоню: хвостиком в одну сторону, сама шасть в другую. Вы снова возвращаетесь к оценке Съезда: «При всех своих промахах Съезд смело вступил в эру…» «Власть вернулась к народу». «Это возвращение, обретение власти…» (Подчеркнуто мной — В. Р.)

Полноте, Данил Гранин (Герман)! Никуда власть не вернулась. Тем более к народу. Где была, там и осталась. И вообще, у народа никогда не было власти и не будет. То все сказки. Народ слишком прост и слишком сложен для этой роли. Да и не может он быть у власти. Вы это хорошо знаете. И лжете. Зачем? Чтобы опять именем народа казнить его же, народ?

Вы тут ловко подставляете Верховный Совет. Конечно же, вы имеете в виду Совет Союзов. То бишь Примакова. Потому что перед этим походя лягнули Нишанова, который «не должен был уходить с должности, «пересесть в другую коляску», пока ферганские распри не будут полностью улажены».

Всех отмели, оставили только своих. Расчистили путь к народной власти. Обретаете власть. Не рано ли протрубили? Самонадеянность ваша восхищает, но не украшает вас. Она вульгарна и не приемлема для русского народа. Понимаете?

Да, и с чаем плохо, и с мылом не лучше. С сахаром неприятности. Но не дай нам Бог Сахарова (…) А. Д.!

Жуткое слово образуют эти две буквы — ад. Ирония судьбы! Вот если он, или кто там за ним, придете к власти — это будет беда. Ад! Он уже был. Мы уже учены раз. Второго раза не будет.

Вы неустанно и дерзко наводите читателя на мысль, что де у Горбачева не все ладится. Да, не все в его деятельности вообще и на Съезде в частности я, да наверное и многие, принимают с удовлетворением. Есть у него нерасчетливые рывки вперед, а затем отход назад. По — моему, он слишком многословен в речах. Не всегда удачно импровизирует. Мне кажется даже, что он слишком много на себя берет. И так далее. Не все у него получается.

А что вы можете предложить? Ваши национальные амбиции? Зазывание к иллюзорной народной власти? Мы уже имели народную власть, сыты ею по горло. Именем народа долго и подло мордовали народ. И люди с именами — масками подталкивали руку палача. Народ не может властвовать, и вы это прекрасно знаете, ибо в нем свет, но в нем и тьма. Вам нужна его тьма. Во тьме его вы навострились обделывать свои делишки. Ваши свободолюбивые призывы — обман. Заманивание в капкан. Во тьму. В которой потом, если не дай Бог, ваша возьмет, вы будете творить страшные дела. Наподобие расказачивания, раскрестьянивания и вообще обесчеловечивания, которые уже пережила Россия. Вам плевать на народ, на страну, на Россию. «Россия — сука», по А. Синявскому. Вам бы ее переплавить в золотой слиток и угащить на Сион…

Август, 1989 год.

НА ОРБИТЕ ДУШИ И СОВЕСТИ

(О книге «Избранное» Эрнста Сафонова)

Вышла в свет книга «Избранное» Эрнста Сафонова.

Откровенно говоря, я стал вчитываться в книги этого писателя после того, как посмотрел по телевизору фильм по его повести «Не забудь оглянуться». Фильм поразил меня безжалостной правдой. И еще чем‑то, что не сразу поддается осмыслению, но заставляет задуматься над тем,

как мы дико живем. И почему мы так дико живем? Не Знаю, как кому, но мне теперь "этот вопрос не дает, как говорится, покоя. Он висит над моёй жизнью, словно дамоклов меч. Мне кажется, моя жизнь с тех пор вошла в новое качество: я не мыслю теперь себя, своего «Я» без этого мучительного вопроса. И странное дело! Несмотря на безжалостную правду фильма, в душе нет чувства безысходности, Наоборот, во мне где‑то далеко — далеко возгорелся и теплится стойко маленький, но неистребимый огонек надежды на лучшее. (Раз это увидено и раз об этом сказано, значит; это наболело, значит, должна быть подвижка к лучшему. Как если б человек посмотрелся в зеркало перед выходом на люди и увидел на лице грязные разводы, и не вытереть грязь, не привести себя в порядок он теперь не сможет).

Меня порадовала еще одна вещь в кинокартине: режиссер с великой бережностью отнесся к авторскому материалу. Он сумел понять к донести до зрителя замысел автора и саму душу произведения. Вот так бы и другим режиссерам относиться к литературному материалу, без так называемого «своего видения» и творческих домыслов, от которых потом тошнит и плеваться хочется.

До показа с))ильма по телевидению нам с Эрнстом Ивановичем случилось познакомиться. По — моему, это произошло в дни Учредительного съезда ассоциации «Единение» в Москве, делегатом которого я был. В издательстве «Советский писатель». У нас с ним произошел короткий разговор. Я повспоминал, как пытался когда‑то опубликоваться в «Лит. России» при М. Колосове. Заметил мой рассказ Юрий Гусинский, бывший тогда зав. отделом прозы. Рассказ назывался «Господствующая высота». Его там читали и перечитывали, пытались поставить в номер, но…

Эрнст Иванович выслушал меня и сказал сочувственно:

— Л вы перешлите его мне, этот рассказ. Только на конверте напишите «лично», чтобы он не «утонул» там в нашей почте

Хорошо!

Я отослал рассказ. Через некоторое время получил ответ лично от Эрнста Ивановича. Мол, все в рассказе правильно и хорошо, но…

Потом мне попалась его книга. Потом этот фил! м по

телевизору, Фильм мне понравился, и я решил написать ему несколько хороших слов. Потом в «Лиг. России» я прочитал отрывок из нового романа о Набатникове. Понравилось. И я снова написал ему. Мол, хорошо, становлюсь в очередь за будущей книгой, желательно с автографом.

Так незаметно и вошел в мою жизнь этот писатель. И творчеством и чуточку лично. Теперь его книги, его «Лит. Россия» — в кругу моих литературных интересов. Некий кусочек моего «Я» живет теперь и под сенью его духа, духа его творчества.

А нынче в этом «кусочке» моего «Я» прибавилось света — у меня в руках «Избранное». Читаю, и созвучно мне каждое слово. Потому что я живу на той же орбите Души и совести. Читаю, удивляюсь и радуюсь. Удивляюсь тому, как зорок «глаз», как глубоко автор видит жизнь и человека в ней. Радуюсь оттого, что все в нашей жизни замечается — и хорошее и плохое. Что есть люди, которые не проходят ни мимо счастливого человека, ни мимо несчастного, ни мимо доброго, ни мимо злого. Что над автором не тяготеют условности, воздвигнутые идеологиями; что единственным критерием его «суда» является человечность; радуюсь и оттого, что мне просторно душой в его рассказах. В них много сказано, но еще больше несказанного, чего‑то между строк. Чего‑то такого, что читается не глазами, а душой; чего‑то такого, что читается глазами подсознания. Рассказы его для меня имеют совершенно удивительное свойство — они входят в душу и там располагаются свойски и запросто. Как желанные гости, как друзья — единомышленники, как братья единокровные. А есть такие, которые я возвожу мысленно на мой духовный олимп, вставляю в иконостас рядом с Лермонтовым, Куприным, Буниным, Короленко, Распутиным, Беловым, Солоухиным.

Отныне на этом духовном Олимпе в иконостасе рассказ «Лестница в небо» Эрнста Ивановича Сафонова.

Иван Панкеев обращается даже к космическим категориям, анализируя этот рассказ. «Судьба всегда больше человека. Она начинается задолго до рождения каждого из нас. Немыслимым образом изгибается пространство, спрессовывается или растягивается время, — и все для того, чтобы именно в этом месте и в этот час встретились двое, которым уже суждено дать жизнь, наделить судьбою третьего».

Я бы добавил к этим словам, что все сущее во Вселенной и на Земле есть цепь событий и превращений. Ничего нет случайного, все предопределено с момента сотворения мира.

И появление этого рассказа не случайно. Его звучание так же естественно, как молчание и крик Вселенной. И все в нем очень просто. И никаких натяжек. Как бы в капле обыкновенной воды отразился свет души автора. Вот и все. Это есть суть рассказа. Светом души, отраженным от реальной жизни и смерти людей продолжить Вселенную. Но не только жизнью и смертью, а и духовным борением под знаком Вселенной. Ибо Вселенная есть сплав материального мира и мира духовного. Теперь, когда мы сняли идеологические шоры, нам открылся истинный мир. Глупо нынче спорить, что первично, а что вторично — материя или дух. И то и другое первично, потому что оно нераздельно. Одно вытекает из другого — «ничто» перетекает в «нечто» и обратно.