Страна Печалия - Софронов Вячеслав

Аввакум решил, что этот спор может затянуться и в результате все одно ни к чему не приведет, поэтому он решительно встал, заявив:

—

Не знаю я, что ответить. Мои мысли вам известны, душой с вами, но на смерть безвинных людей благословить вас не могу. Иуду вы правильно помянули, не мой то путь, доносить не кинусь. Что дальше делать думаете?

—

Вам то известно, — отвечал старший, и оба казака тоже поднялись, понимая, что пришла пора прощаться. — Благословите, батюшка, на доброе дело?

Аввакум заколебался. Эту просьбу можно было понять двояко: не благословить, будучи священником, он их не мог; но если они замыслили очередное смертоубийство, то стать их невольным покровителем он просто не имел права. Ему вспомнился Понтий Пилат, который так же находился перед дилеммой, когда народ приступил к нему с требованием распять Христа. И чтоб не возбудить людей против себя, он вынужден был отдать Спасителя на волю народа, жаждавшего крови. Сейчас он сам мало чем отличался от него, когда любое его решение может быть истолковано по-разному. Поэтому он ответил так, как пришло ему в голову:

—

Благословляю все воинство русское в борьбе за праведную веру. Но помните, не судья я вам, а всего лишь посредник, а потому призываю к смирению и послушанию. Идите с Богом и решайте сами, как вам жить дальше. — После этого он перекрестил их и удалился в алтарь, где его поджидал диакон Антон, занятый своими мирными делами по наведению порядка в церковных покоях.

«Легко ему жить, когда не нужно выбирать, на чьей ты стороне: как повелят, так и делай. А мне кто подскажет, как поступать, с кем быть…»

—

Вы что-то спросили, батюшка? — повернул голову в его сторону Антон.

—

Спросил, спросил, — раздраженно ответил Аввакум, — почему свечи в храме не все погасил, я, что ли, за тебя гасить их стану?

—

Не извольте беспокоиться, боялся вас потревожить, — ответил тот и выпорхнул из алтаря.

Оставшись один, Аввакум опустился на лавку и надолго задумался. Ему пришла в голову простая мысль, что он не волен в своих действиях и поступках, и кто-то свыше ежечасно направляет его по заранее уготовленному пути, а куда этот путь приведет, знать ему не дозволено. Но то, что добром все это не закончится, и страдания его будут продолжаться еще неизвестно сколько, об этом он знал совершенно точно…

* * *

Все идет в одно место;

все произошло из праха,

и все возвратится в прах.

Архиерейский двор за время отсутствия владыки Симеона незаметно утратил свой некогда бравый вид и постепенно превратился не сказать, чтоб в отхожее место, но являл собой картину печальную и далекую от совершенства: никто не вывозил накопившиеся за время снегопадов сугробы, не прочищал подходы к архиерейским покоям, подле дверей лежали сваленные как попало дрова, и никто, казалось бы, этого не замечал. Все быстро свыклись с тем, что происходило вокруг них, и жили дальше, будто так все и положено.

Лишь хозяйственная Дарья, привыкшая вникать во всяческие мелочи, уже несколько раз пыталась вразумить Ивана Струну, что по возвращении владыки, с него, архиерейского дьяка, за весь этот бедлам, обязательно взыщется, но тот лишь отмахивался или отделывался фразой: «К приезду владыки, глядишь, и снег растает, а сейчас, сколько его ни чисти, он опять сыплет да сыплет, никакого сладу с ним нет». Дарья не сдавалсь, указуя на то, что дворник, Иван Смирный вместе с истопником Пантелеем давным-давно на двор свой нос не кажут и беспробудно пьянствуют. Иван Струна, услышав это, потребовал доставить их себе для принятия мер, на что Дарья, гордо подбоченясь, ответствовала:

—

Мое дело всех вас едой обеспечить, а разыскивать пьяниц убогоньких ты, батюшка, найди кого помоложе. — И с тем гордо удалялась в кухонные свои владения, где, не стесняясь в выражениях, высказывала подручным теткам, не отходящим от печей ни на шаг, дабы вдруг чего не сбежало, не пригорело, свое мнение о чубатом хохле, которому она, будь на то ее воля, она бы и свиней пасти не доверила.

—

Присосался, как клещ, к Семушке нашему, а у того смелости не хватает схватить его за чуб и вон выгнать. Поручил бы мне, давно бы разобралась и с Ванькой Смирным, и с Пантелейкой-калмыком косоглазым: свела бы их на конюшню и кнутом так попотчевала, чтоб неделю сесть не могли.

Кухонные тетки громко хихикали от ее слов, а одна, не удержавшись, вставила:

—

Так самого Ивана Васильевича, сказывают, давеча приезжий батюшка прямо посередь храма, где служит, хоть не кнутом, а ремешком сыромятным, по голой заднице отходил.

—

Да мало ли что там сказывают, — отмахивалась Дарья, не переставая мешать угли в печи, — не нашего то ума дело: паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат, и нам соваться туда недосуг. Ты вон лучше проверь, не пригорела ли каша, а то, чую, попахивать начинает…

Тетки ненадолго смолкали, а через какое-то время вновь начинали перемывать косточки высокому начальству, не доступному им в обращении, а потому вдвойне приятно было припоминать разные их огрехи и каверзы, оставшиеся по недогляду владыки безнаказанными.

—

Я бы на месте Семушки лучше батюшку Аввакума за делами и хозяйством всем глядеть оставила. Он бы спуску не дал всей этой дворне приблудной, — высказала свое мнение на этот счет Дарья, чем тут же вызвала шуточки от своих зубастых помощниц.

—

Знаю я тебя, ты бы его еще подле себя посадила…

—

А то и рядышком положила, — слышался чей-то голос из кухонных глубин, и тетки дружно начали хохотать, радуясь, что могут, страха не боясь, посмеяться над управителями своими.

—

Хватит ржать, как кобылы на лугу, а то услышит кто, мне ж в первую голову нагорит, а от меня и вам достанется, — пыталась урезонить их Дарья, хотя сама была, если не полностью, то хотя бы отчасти согласна с ними. Но, занимая должность главной кухарки, показать того не могла и вынуждена была мнение свое держать за крепким запором, дабы оставаться поваренной начальницей и дальше.

Какое-то время кухонный народ молча суетился вокруг печей, пока кто-нибудь не менял тему их пересудов.

—

А Лукерья-то наша на глазах вширь растет, — шепнула на ухо Дарье одна из ее помощниц. — Так, глядишь, к Пасхе совсем раздастся, ни к какой работе годна не будет.

—

Помолчи, без тебя то мне ведомо, — отвечала ей так же негромко Дарья, давно заметившая, что скромница Лушка, словно на дрожжах, наливается живительными соками материнства, но всячески пытается это скрыть, утягивая растущий живот намотанными под одеждой платками. — Самой, поди, завидно, вот и наговариваешь на девку.

—

Да уж какие там завидки… Я вон, небось, замужем, а она все еще в девках ходит. Вот как наш Семушка вернется да глянет на нее, то-то скандал будет, призовет Спиридона и запрет в дальний монастырь, а ее — в другой.

—

Не имеет он на то никакого права, — заступалась за своего любимца Дарья. — Может, то вовсе не Спиридонова работа. Тебе, остроглазая, откуда сие знать?

—

О том не только мне, но и всем другим известно. Сколь раз их сообща видели. Ручками друг за дружку уцепятся и стоят, лыбятся, будто блинов объелись. Срам-то какой, а им ничего. Всяческий стыд потеряли…

—

Мало ли кого где видели, всех теперь слушать, что ли…

Дарью и впрямь беспокоило, как сложится судьба одинокой Лукерьи, которая, как ни крути, нагуляла дитятко, носимое ею сейчас в чреве, ни от кого другого, а именно от келейника Спиридона. При этом оба, будучи сиротами, словно дети малые, не знали, как им быть, и речи о венчании пока не заводили.