Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006) - Валентина Полухина

Может, из желания поспорить?

Да, поспорить он любил. Круглый стол пришелся на конец пресловутого либерального периода, начало которому положили 1960-е годы. Многие в Институте были левыми. Сюзан начала тогда под влиянием Бродского отходить от левых, но все же оставалась очень либеральной. Бродский же придерживался противоположной большинству точки зрения…

В 1979 году мы были вместе на конгрессе ПЕН-клуба в Бразилии, где нам тоже случилось побеседовать. И конечно, я присутствовал на его вечерах в Колумбийском университете и в других местах. В одном из таких вечеров, здесь в Лондоне, я даже участвовал — читал переводы. Бродский отозвался обо мне как о лучшем чтеце его стихов по-английски из всех, кто у него был. Тогда я пошутил, что ему следует приглашать меня всегда. "Нет уж", — отозвался он, глазами указав на очень красивую даму, сидящую в зале.

Это была шутка, потому что Иосиф терпеть не мог, когда переводы его стихов читала женщина. Я организовала для него несколько вечеров в британских университетах, и каждый раз он ставил одно и то же условие: ни актеров, ни женщин…

Ладно, пусть это была шутка. Так или иначе, но я всегда спорил с ним о его манере читать стихи. "Это звучит так старомодно, Иосиф", — говорил я ему. Понимаю, он хотел донести до слушателя музыку стиха — ту, которую он, возможно, слышал, когда писал. Но мне казалось, что на публичных выступлениях лучше было бы об этой музыке забыть: музыка — это своего рода подчеркивание, усиление стиха, читать же следует синтаксически, подчеркивая смысл. А он не хотел доносить смысл, он хотел донести музыку.

Что он отвечал на ваши замечания?

Мне кажется, Иосиф хорошо ко мне относился, но всерьез не воспринимал. В ответ он просто смеялся. Другим предметом наших постоянных разногласий были его английские стихи. Он начал писать по-английски в начале 1980-х. Помню, как несколько раз он приходил ко мне показать свои опыты. Не говоря при этом, что это — оригинальные стихи или переводы. Однажды, правда, он предложил мне угадать. Я сказал: "Иосиф, это похоже на вас". — "Откуда вы знаете?" — отозвался он. Тогда я сказал: "Иосиф, мне кажется, по-английски вы пишете хуже, чем по-русски". Он был жутко раздосадован. Любопытно: бесконечно восхищаясь английским языком и английской литературой, он отчаянно хотел научиться писать по-английски.

Последний вопрос: кем был этот человек — изгнанником, жертвой, чья жизнь во многом определялась не зависящими от него обстоятельствами, внешними инстанциями, или честолюбцем, бестрепетно кующим собственную судьбу?

Вам лучше знать.

Перевод с английского Лидии Семеновой

ПОЛ КИГАН[204], МАРТ 2005, ЛОНДОН

Расскажите о вашей первой встрече с Иосифом.

Мне запомнилась вторая встреча. Что касается первой, то их, вероятно, было несколько, и все они были похожи друг на друга — Бродский рассеянный, Бродский погруженный в себя, Бродский нервный. Я тогда работал в издательстве "Penguin", которое только что приобрело права на "Уранию" и "Меньше единицы". Бродский частенько наезжал в Лондон — capital incognito, как он выражался, — останавливаясь, как правило, у Аллана Майерса. (Майкл Хофман вспоминает, что видел как-то Бродского, сидящего в одиночестве в лондонском кафе и увлеченно работающего — никто и не знал, что он в городе.) Потом, в один прекрасный день он получил Нобелевскую премию. В издательстве была организована пресс-конференция. Бродский, как обычно, дымил, а все вопросы касались его биографии, его личности, вошедшей в мировую историю (словно он получил Нобелевскую премию за диссидентство); не было задано ни одного вопроса о поэзии. Бродский отшучивался, уклонялся от ответов с обычной своей мученической улыбкой: как будто судьба, по иронии истории, наградила его очередной порцией абсурда.

Примерно в то же время состоялась вторая наша встреча: мы ужинали в пустом ресторане в Хэмпстеде. Он машинально чиркал шариковой ручкой по скатерти, так что к концу ужина, который длился несколько часов, скатерть из белой стала черной; официант пожаловался администратору, и в итоге мы вынуждены были эту скатерть купить. По этому поводу завязался долгий разговор, который неожиданно очень увлек Иосифа — он был любопытен и настойчив и словно желал убедиться в том, что уже знал. С тех пор мы много раз встречались либо в Лондоне, либо в Нью-Йорке. Он всегда давал понять, что мы с ним — люди одного круга, иногда тесного и даже интимного, иногда — широкого и светского. У нас были общие близкие друзья, такие как Александра Прингл или Роберто Калассо, или Роджер Страус из Нью- Йорка — поэтому чаще всего мы общались втроем. Иосиф вообще любил треугольники — треугольники или кельи. У него была эта черта, которую я называл "Under Western Eyes"[205].

Каждая новая встреча фактически являлась продолжением нашей первой беседы — непрерывная вязь разговора, растянувшегося на десять лет и покрывавшего всё большую и большую скатерть… Он был изумительным слушателем под маской оратора или (роль, которую он любил меньше) проповедника. Думаю, что слушать было для него по-настоящему интимным делом. Вас уносит поток разговора, всегда более бурный и полноводный, чем казалось вначале, и уже не важно, кто говорит. Мне всегда казалось, что он не слушает, питаясь в то же время собственным своим невниманием. На мой взгляд, он хотел, чтобы разговор складывался так, как складывается, наудачу, и чувствовал, что не нужно специально ничего выстраивать. Кроме того, он давал собеседнику понять, что тот участвует в разговоре, просто даже слушая. Так же, как он заставлял поверить, что чтение выше письма, что письмо — лишь приложение к чтению. Все вместе и составляло его непредсказуемость, неординарность — парадоксальность его судьбы.

Своим успехом на Западе Бродский обязан сочетанию таланта, удачи, представившихся возможностей. Какой из этих факторов сыграл, на ваш взгляд, наибольшую роль?

Странная и при этом хрестоматийная жизнь Бродского казалась в то время (вероятно, и ему тоже) тем, что Китс назвал бы аллегорией. Думаю, его путь был предначертан свыше; возможно, это последний случай в истории, когда жизнь индивидуума могла быть воспринята символически, как универсальная — по милости "холодной войны" и манихейского переустройства мира, ею вызванного. В общем, Бродский — мученик. Его жизнь была своего рода запрограммированным свыше крестным путем и по этой самой причине — трагической, аномальной. Особенно в Нью-Йорке, как мне кажется, его жизнь проживалась — от его имени — другими, его друзьями и почитателями, а сам он, казалось, из нее вытеснялся — как этим огромным семейством, так и своим языковым и культурным изгнанничеством, с которым никак не мог смириться.

В России Бродский считается последним великим поэтом XX века, в одном ряду с Блоком, Мандельштамом, Цветаевой, Пастернаком и Ахматовой. Соответствует ли репутация Бродского в англоязычном мире его статусу в России?

Учитывая его канонизацию в одной части света, с полной уверенностью отвечаю: нет. Но хочу добавить, что ни один из перечисленных вами поэтов — за исключением Мандельштама, что непостижимо (может, отчасти благодаря некоторым сопутствующим факторам, вроде воспоминаний Надежды Яковлевны), — не имеет в англоязычном мире никакого веса. Многие из нас по-прежнему ждут перевода Ахматовой, который откроет нам Ахматову; то же относится и к Цветаевой, новый перевод которой показал бы, что она больше, чем просто хороший поэт (несмотря на бесконечное почитание ее Бродским); и к Блоку, стихи которого в новом переводе хоть отдаленно могли бы сравниться с любой книгой о нем, такой как, например, захватывающие "Итальянские путешествия Александра Блока" Люси Вогел… Что до Пастернака, то он для английского читателя был и остается прежде всего прозаиком (несмотря на утверждение Бродского, что Пастернак гораздо интереснее как поэт).

Иначе говоря, я не уверен, что в английском языке вообще найдется ниша, куда можно было бы поместить статую "последнего великого русского поэта XX века". С другой стороны, мне не кажется, что восприятие Бродского англоязычной средой искажено, раз он ею таковым не признается. В Бродском ведь, в конце концов, уникальна именно эта двойственость, двойная идентичность: Запад способствовал возрождению к жизни его личности в той же мере, в какой Советская империя ее изничтожала.

Сохраняют ли английские переводы те качества, которые присущи русским стихам Бродского: виртуозное владение техникой, безграничная изобретательность, изящество, дерзость и звучность метафор?

Да (богатство образов, фантазия) и нет (мастерство, изящество). Встречный вопрос: в своих оригинальных стихах Бродский также предпринимал отважные попытки писать на смешанном, сочном диалекте — своего рода суррогатном идиалекте?