Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

и попёр теперь уж не на русских, а на немцев, тем самым в значительной степени облегчил продвижение советских бойцов-окопников.

Наш славный батальон с эмблемой на знамени НКВД прибыл в Будапешт, когда на улицах ещё не осела пыль, поднятая бомбами и пушечными снарядами.

Функций у батальона было три. Первая функция: подобрать уцелевших врагов, попрятавшихся в разрушенных домах, и отправить их в те места СССР, где они произвели разруху, теперь пусть восстановят. Вторая функция: уберечь друзей в лице новой власти. И третья функция: взять под бдительный догляд материальные ценности, в том числе, конечно, и винные погребки, ещё не опустошённые, без которых блекнет смысл всех исторических завоеваний.

Я попал сначала на погребки, вернее, на погреб. Гигантский такой. На полверсты. Объект не просто экономической важности, но и политической: отсюда шла подпитка и правительства мадьярского, и генералитета советского. Пост достойный, служить можно. Обнаружилось к тому же, что погребок-гигант кроме жидкого набит ещё и ящиками, коробками с едой, т.е. с соответствующей генеральскому вкусу закуской. Стояли мы с Федей Бугаевым, он с одного конца, я с другого. Ночь долгая. Обо всём передумаешь. Утром приходил кладовщик, снимал пломбу, отмыкал замки и начиналась отгрузка бочонков, коробок, ящиков на машины. Мы с Федей уходили в казарму, а на ночь снова становились на пост. Кормёжка в столовой известная – чечевица американская. Её в рот, она оттуда. Ребята во взводе, встречая нас утром возвращающихся, намекали:

– Вы бы там хотя бы что-нибудь сообразили…

Ну, мы и сообразили. На то и мозги. Федя, обойдя все окна, и трогая каждую решётку, обнаружил, что одна решётка не приварена, а держится на болтах… С того дня, значит, и весело стало. Чечевицу игнорировали.

Но меня вскоре направили на усиление охраны дачи какого-то министра. Дача находилась в получасе езды от Будапешта. Тут я нашёл Рому Плоткина и Мишу Учакова. Роман был весь лоснящийся, отъевшийся, он тут за старшего. Я поступил в его распоряжение. Дача состояла из большого белого дома с мансардой и открытой верандой, флигеля и сторожки у ворот. Флигель и сторожка тоже были белые. Bо флигеле жил толстый медлительный садовник с женой, оба пожилые, не вступающие ни в какие отношения с нами, явно презирающие советских солдат, старуха никогда не становилась к нам лицом, а только задом, а зад у неё был широкий и плоский, как комод. И вообще мадьяры в массе своей относились к нам, как к людям интеллектуально недоразвитым, брезгливо фыркали, и не могли понять, как так случилось, что мы уже завоевали почти всю Европу, немцы, всемогущие немцы, никак не могут нас остановить. Сам хозяин дачи высокий сутулый господин в шляпе и чёрных очках, закрывающих половину лица, вообще никого не видел. Длинная синяя машина, похожая на птицу, бесшумно провозила его через ворота в глубину двора. Уезжал министр утром часов в семь, возвращался поздно вечером. От замполита мы знали, что он двадцать с лишним лет прожил в эмиграции в Москве, с 19-го года, когда его, одного из первых венгерских коммунистов, фашистская диктатура Хорти хотела расстрелять, а он изловчился убежать в Россию к Ленину.

– Вот вам кого доверено уберечь от возможных покушений врагов, - наказывал замполит, и сам при этом нацеленно, остро, вглядывался в мои глаза, определяя, достаточно ли я проникся ответственностью или нет. – Враги мирового пролетариата не дремлют.

Дали ребята прозвище хозяину: Чмо. Почему «Чмо», объяснить никто не мог. Впрочем, какая разница – Чмо так Чмо. К жирному садовнику припечаталось имя «Хряк», к его старухе – «Кляча». Когда надо было добыть соли, чтобы сварить зелёный суп, кто-нибудь говорил: «Пойду у Клячи попрошу». Старуха не отказывала, отмеряла щепоть, но подавала с таким подчёркнутым пренебрежением, что не хотелось брать.

Как-то пошёл Миша Учаков, возвратился без соли, в смущении, пунцовый.

– Ну, что? – спросил Рома Плоткин. – Где соль?

– А там они голышмя…

– Что… голышмя? Соль неси! – заругался я.

– Да голышмя они, говорю.

Целомудренный Миша и вовсе засмущался. У них, хакасов, обнажаться взрослому человеку на людях – стыд и бесчестие.

Без прилепленного прозвища оставалась только жена Чмо – аккуратненькая, с бесенятами в глазах, сильно смахивающая на Ольгу, ту самую Ольгу, с которой я когда-то возил дрова из леса в Томской колонии. Если бы конопушки были гуще на тугих щеках – ну прямо вылитая она, Ольга. Я сперва прямо так и ахнул, увидев её, вышедшую в распашонке на открытую веранду, завешенную виноградом: Ольга! А приглядевшись, успокоился: нет, не она, конечно. У Ольги, катающей брёвна в лесу и правящей лошадьми, не такие плечи, и движения рук не такие. Она была, примерно, моя ровесница, эта юная мадьярка. А может и не мадьярка. Может, из Москвы Чмо привёз её? Говоря в своём кругу о ней, мы подмигивали. Вот она к «завоевателям» относилась без презрения. Едва бесшумная синяя машина укатывала Чмо за ворота, как Рома тут же торопился к ней брать уроки мадьярского языка, к которому у него возник пламенный интерес. Она давала ему такие уроки.

В тёплый полдень – а погода в апреле 1945-го стояла удивительно тёплая. Она, гуляя меж кустами наливающейся черешни, заглядывала к нам в сторожку, по всему замечалось, что уроки по лингвистике она готова давать, если не всей нашей роте, то уж нашей всей группе – наверняка.

Между тем существовал приказ ещё с Бухареста: за половую связь с иностранками – штрафбат.

Но тут-то речь о связи лингвистической. Это, наверное, должно даже поощряться. У замполита надо спросить.

По соседству располагалась другая дача, за ней следующая и так далее. Все они охвачены сплошным общим забором. Дачный посёлок Венгерской верхней власти. До прихода Красной Армии тут благоденствовали министры, служившие буржуазному фашистскому режиму Хорти, теперь здесь, в благоухающих садах, другие министры, которым служим мы.

«МАМА», «МАМА»… – КРИЧАЛ СОЛДАТИК

Мающийся желудком боец Гена Солощев ходил улицей венгерской столицы в составе патруля, почувствовал тошноту, зашёл во двор, чтобы попросить у хозяев воды запить порошок. Во дворе никого взрослых не оказалось, только малые дети играли. Гена прошёл в дом. Дети чего-то напугались, закричали. Навстречу выскочила хозяйка, тоже закричала и стала толкать воина с крыльца. Прибежали на крик соседские женщины, приняв Гену за насильника.

Одна из женщин упала, что-то в себе зашибла. Прибежали мужики. И Гену скрутили, доставили в комендатуру с грозным обвинением: разбойник, мародёр, насильник, вот оно лицо Красной Армии.