Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

По Лемболовской ветке нас довезли до Петрограда. С этим же поездом, но свободным пассажиром, возвращался и наш финн-проводник. Мы его видели довольным, смеющимся, с неизменной папиросой в зубах, проходящим через наш вагон и по-прежнему беззаботно посвистывающим. Радовался ли он своему спасению, или был действительно провокатором, улыбавшимся полученной плате и предвкушавшем новые прибыли, было трудно решить. Нам почувствовалось, что последнее вернее, так как на нас он даже не посмотрел.

В Петрограде нас перевели в другой поезд, шедший по главной линии, и посадили не в общий, а служебный вагон. В середине его было устроено какое-то возвышение в виде кафедры для главного кондуктора. Лицо этого старика показалось очень знакомым моей жене. Она стала в него всматриваться и вдруг мне шепнула: «Да ведь это Тергуев, отец нашего провокатора, надо ему дать понять, что нас арестовали, и просить его сообщить портнихе и Флорину. Это единственный случай, а то будут думать, что мы уже за границей, и мы погибнем в неизвестной тюрьме». Но старик-кондуктор смотрел со своего возвышения на нас, арестованных, совершенно равнодушно или, вернее, не хотел узнавать мою жену. Конвойные и чекист не покидали нас ни на минуту, и подойти к его возвышению и что-нибудь ему шепнуть было немыслимо. Вскоре Тергуев встал и направился по вагонам делать проверку билетов. Возвращаясь обратно, он прошел очень близко от моей жены. Она приподнялась со своего места и пристально посмотрела на него, указывая глазами на наших конвойных. Что-то похожее как будто на сожаление мелькнуло на мгновение в лице старика и сейчас же сменилось полным безразличием. Он больше не смотрел на нас и даже отвернулся от моей жены, когда она нарочно стала у дверей, ожидая его выхода перед Шуваловым.

В Особый отдел было уже сообщено о нашем аресте, на платформе нас встретили ожидавшие новые конвойные и повели на одну из дач, где помещалась фронтовая Чека. Мысли о предстоящей тюрьме для больной жены и дочери, а может быть, и о еще более ужасном настолько меня в те часы волновали, что никаких подробностей об этом таинственном, мрачном учреждении у меня в памяти не сохранилось. Помню лишь, что нас ввели в какую-то бывшую кухню, где нас долго заставляли ждать решения нашей участи, что мы были голодны и что в эту же кухню приводили с небольшими промежутками много других узников, мужчин и женщин. Помню и то, что в числе новых арестованных оказался молодой красноармейский офицер Громов, в серой барашковой шапке и очень милым открытым лицом. Он поделился с нами своей провизией и стал сочувственно нас расспрашивать. Узнав пашу фамилию и что мы из Новгородской губернии, офицер очень обрадовался нашему неожиданному знакомству, хотя и «при таких печальных обстоятельствах», как он говорил. Оказалось, что он уже давно, много и часто слышал про нас от своего друга и товарища по живописной школе А. И. Большакова. Алеша Большаков был крестьянский мальчик из соседней с нашим имением деревни, которого наша семья очень любила. У него были большие способности к рисованию, и этим он обратил внимание моей жены. Сама талантливая художница, она начала заниматься с ним живописью, а в конце ей удалось устроить его в Петроград для дальнейшего усовершенствования. Этот неожиданный отклик из деревни сделал офицера для нас еще симпатичнее. За что он был арестован, он и сам не знал, а лишь только догадывался. Помню еще и то, что в одной партии с Громовым находилась молодая, миловидная девушка, единственная дочь чиновника. Ее слезы и отчаяние, даже в этом преддверии Чека, невольно обращали на себя внимание. Она действительно была еще несчастнее нас. Ей удалось благополучно, несмотря на обстрел большевистского поста, пробраться в Финляндию и пробыть там целый день. Но тамошним чересчур осторожным властям она показалась почему-то подозрительной. Несмотря на все ее мольбы и доказательства, что она ничего общего с коммунистами не имеет, ее препроводили обратно на советскую границу. Там ее красноармейцы не только арестовали, отобрали последние деньги, но и жестоко избили…

XIX

Уже темнело, когда наконец появился кто-то из местных комиссаров Особого отдела с конвойными красноармейцами. С ним был и наш чекист с финляндской границы.

– Вас постановлено продолжать держать под арестом, – обратился он к нам. – Здесь все переполнено, и вас сейчас отведут в тюрьму в Озерки. Отдайте мне все ваши вещи: они должны оставаться у нас!

– Да ведь вы их уже тщательно осматривали, – попытался протестовать я. – Там, кроме смены белья, нет ничего… Надо ведь и в тюрьме иметь перемену.

– Все равно, – отвечал чекист, – мы осматривали их там поверхностно, настоящий обыск будет здесь. – И, забрав наши корзиночки, он вышел.

Нас вывели всех из кухни на двор, окружили конвойными, и мы направились в Озерки. Уже поздно вечером мы подошли к какой-то хорошей каменной даче, превращенной большевиками в дополнительную тюрьму. Внизу, в канцелярии, ее комендант нас снова тщательно обыскал. Особенное внимание он обращал на то, чтобы ни у кого из нас не оставалось перочинных ножей и денег. К остальному он был более равнодушен. Всех арестованных, мужчин и женщин, повели затем по камерам наверх.

– По крайней мере будем хоть с тобой сидеть вместе, – говорила довольным голосом жена, поднимаясь со мной по лестнице. Но наверху нас сейчас же отделили. Жену и дочь заперли в одну из женских камер, которых там было две, а меня в камеру № 7, приходившуюся как раз напротив выхода на лестницу. Устройство и порядки этого полувоенного арестного дома мало походили на те, с которыми мне пришлось на себе ознакомиться в других местах. Это была тюрьма наспех устроенная, каких тогда было много. Под нее большевики приспособили бывшую дачную гостиницу с небольшим рестораном. Как и во всех гостиницах, в ней имелся коридор с выходившими в него несколькими «номерами». Седьмая камера была, видимо, ранее рестораном. В ней имелись широкие окна, а на потолке еще сохранились остатки росписи из амуров и цветочных гирлянд. Но паркет уже был выломан и заменен плохо сколоченными неструганными досками. Из этих же досок вокруг всех стен и посредине камеры были устроены низкие нары с доскою для изголовья. Устроены они были крайне неудобно и мучительно. Не прибитые гвоздями доски были набросаны вдоль, так что всякое движение даже одного из нас немедленно отражалось на остальных лежащих. Никакой другой мебели, хотя бы соломы, кроме этих нар, не было. В дверях, как и в прежних тюрьмах, был проделан «глазок» для наблюдений часового. Во все тюрьмы, кроме уездной, мне приходилось попадать вечером, что всегда усиливало и без того уже скверное впечатление. Днем намного легче отыскать себе подходящее место и соседей, чем вечером, когда все стараются расположиться возможно шире; приходится лишь где-либо приткнуться, чтобы кое-как провести ночь. Так было и на этот раз. Я влез в первую, мне показавшуюся более широкую щель между людскими телами, разбудив лишь на короткое время какого-то недовольного косматого красноармейца. Другой мой сосед, укрывшись с головой своим коротким «штатским» пальто, продолжал мирно спать. Под утро я познакомился с обоими более близко. Красноармеец оказался молодым, совсем глупым деревенским парнем. Он взят был на службу большевиками по принуждению и сейчас же задумал оттуда бежать к своему брату, находившемуся в Витебской губернии. Почему он избрал путь из Петрограда на Витебск через финляндскую границу, на которой он был арестован, не было никому известно, а ему менее всех. И комендант, и вся камера не переставали над этим потешаться, а он только улыбался своей широкой и глупой улыбкой. Мой сосед слева был сыном священника от «Бориса и Глеба» на Лиговке и студент политехнического института в Лесном. В один из праздничных дней он мирно ехал в Сестрорецк, чтобы навестить на несколько часов живших там родственников. Не доезжая до этого места, он без всякого повода был арестован в вагоне железнодорожной Чека. Чекист был убежден, что пассажир вовсе не ехал к своей тетке, а просто намеревался бежать за границу, да к тому же являлся еще и опасным шпионом. Несмотря на все документы и доводы, разрушавшие с наглядностью такое предположение, Особый отдел был одинакового убеждения со своим ретивым агентом и уверен в своей правоте. Больного туберкулезом, истощенного молодого человека мучили бесконечными допросами, стараясь выпытать «действительную цель» его поездки, грозя постоянно посадить его без пищи на «лед» в подвале Чеки, если он не сознается. Одновременно всюду искали усиленно и его сообщников. Но так как сообщников, кроме старой тетки, не находилось, а сознаваться ему было не в чем, то студент ко времени моего знакомства с ним потерял уже всякую надежду на освобождение и с каждым днем тощал все более и более. Насколько красноармеец являлся нежелательным соседом – он был необычайно грязен, покрыт какой-то сыпью, и от него ползли во все стороны вши, – настолько студент оказался милым и интересным. Сидел он в тюрьме Особого отдела очень давно. Родственников, кроме дальних, у него не было, да и те не знали, куда он делся. Ждать какой-либо помощи или поддержки питания извне ему было не от кого. В таком же положении очень долго находились и мы, и это обстоятельство меня с ним сблизило с первых же часов нашего знакомства. Уходить из этой щели в другую, менее знакомую, мне не захотелось.