Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

Ведь, быть может, «желание» это не только не является «естественным» (все равно при этом, какой «природе» соответствующим – «нормальной» или же «извращенной»), но, напротив, будет как раз тем, таким, которое закрывает и даже по самой своей сути и предназначено закрывать для нас возможность эту – действительную – свою человеческую «природу» раскрывать и реализовывать в своей жизни, «исполняться» в своей жизни в качестве человека, что, в свою очередь, быть может, значит: исполняться в своем уникальном назначении, призвании, судьбе, их в своей жизни достигать, с ними себя, свою жизнь соединять – быть может: впервые и: снова и снова?!

Коль скоро мы будем бороться за то – и, конечно, «добьемся-таки» этого! – чтобы жить, исходя из этих «своих» – а на самом деле непонятно кем и с каким умыслом вложенных в нас, «вмененных» нам – «желаний», достигнем ли мы свободы? Эта реализация чьей-то чужой «воли» в нас, этого чужого желания, которым мы одержимы, этот его произвол в нас – это и есть «свобода»?

Фуко – в противовес всем и всяким «борцам за права» «секс-меньшинств» – хочет сказать, что гомосексуальные отношения ничем не отличаются от гетеросексуальных не в том «гейском» смысле, что они «ничем не хуже» гетеросексуальных, но как раз, наоборот, – в том, парадоксальном и, конечно же, неприемлемом для обыденного сознания смысле, что они «ничем не лучше» этих, так называемых «нормальных» и «здоровых», а на поверку – таких же глубоко «ненормальных» и «нездоровых» – гетеросексуальных отношений. От которых, как от той «печки», «танцуют» в понимании «здоровья» и «нормы» как заклятые враги гомосексуалов, так и рьяные их защитники.

Равно как и исходящие из расхожего представления о «норме» – казалось бы, прямо противоположные, и не на жизнь, а на смерть противостоящие друг другу, движения – «борьба против» и «борьба за» – на поверку, по сути своей, как оказывается, ничем не отличаются друг от друга!

И, подчеркнем еще раз, речь тут идет по сути уже не о «норме» сексуальных отношений, но о – стоящей за ней – «норме» человека вообще, то есть о некой тотальной и фундаментальной антропологической идее.

Существующие формы гомо– и гетеросексуальной жизни не отличаются друг от друга не только по их отношению к власти или их взаимоотношениям с властью (о чем шла речь до сих пор), но они не отличаются друг от друга – что для Фуко, как это выясняется из интервью, не менее важно или даже: что для него, в конечном счете, только и имеет значение! – не отличаются по их отношению к самому человеку: человеку в перспективе обретения им действительной свободы. Не столько уже «свободы от», свободы по отношению к власти, сколько: «свободы для» – для раскрытия человеком действительной своей «истины» (как выражается Фуко) или «откровения» о себе (в истории) и исполнения себя в качестве человека.

То, за что действительно стоит бороться, говорит Фуко, это не за существующие формы отношений – безразлично: гетеро– или гомосексуальные, – но, напротив, за их радикальную трансформацию, за новые формы этих отношений и вообще – жизни, которые нужно еще угадать и найти и которые были бы не только достойны нас как людей, но открывали бы для нас возможность – быть может, впервые – исполниться, «с-быться» в качестве человека, где человеку – что тут значит, по необходимости: новому и каждый раз заново рождающемуся человеку – вообще было бы место, – как сказал поэт: «было место, где жить».

Почему, когда я слушаю Бетховена, стою перед пейзажем Ван Гога, выполняю медитацию или, в конце концов, мыслю, я могу надеяться на то, что внутри этого и через это я смогу пройти в такую «точку» или в такое «место» – место, как мы говорили, своей абсолютной незаместимости, место, где я могу родиться в том самом декартовском мире свободы, где «всегда еще ничего не случилось», и где мне – именно мне! – «всегда уже есть место», и где, наконец, бог – мой бог! – «всегда невинен», – где я могу родиться, иначе говоря, в качестве свободного духовного существа, – почему тут – в искусстве, в медитации, в мысли – это все возможно, и почему формой такой жизни, такого духовного поиска – ничуть не хуже (вот она – новая «печка», от которой предлагает нам «танцевать», от которой только и соглашается «танцевать» в понимании «человека» и его «нормы» Фуко!), нежели слушание Бетховена, видение Ван Гога, чтение Пруста или самого Мераба Константиновича, – не может быть, не может стать… – вот только – что? – сказать все то же слово «сексуальность», «сексуальные отношения», или даже «близость», или что-нибудь в этом роде уже как будто бы тут и язык не поворачивается, – а собственно – почему?! Почему, – по сути, вопрошает тут Фуко, – мы пришли к тому, чтобы считать чем-то невозможным, несуразным или даже кощунственным это? Хорошо, назовем это «любовью», «дружбой»…

То, что мы начинаем тут искать слова и не находим их – слова, единственно адекватные и точно соответствующие тому, о чем мы тут начинаем говорить, – это, конечно же, не случайно: другого и не может быть. И по двум причинам.

Во-первых, в силу того, «о чем» мы тут пытаемся, должны говорить. А говорить мы должны о действительно новых формах жизни. Которых не было – никогда и нигде – прежде и даже: не могло быть! Которые, с точки зрения всего того, что в качестве таковых было известно и называлось соответствующими именами прежде, были невозможны и немыслимы. А появись – с необходимостью оказались бы для нас по ту сторону всего, что мы готовы были бы, могли бы себе позволить признать и принять в качестве таковых, признать, исходя из своих представлений о том, что это такое есть, чем это вообще может и должно быть, дабы не переставать быть тем, что оно есть, чем до сих пор оно было, дабы оно вообще еще могло бы называться тем же, прежним словом: «сексуальность», положим, или даже и «дружба».

Больше того, говоря поразительными словами Мераба Константиновича, сказанными им в связи с Декартом, в связи с декартовым пониманием «свободы» или, точнее: в связи с пониманием феномена картезианской свободы» (а стало быть, – и мысли», но также и «поступка», или «судьбы», или «любви» – любого из феноменов собственно человеческой, духовной жизни), – говоря этими странными словами Мераба Константиновича: то, о чем мы должны тут начать говорить, – это нечто, чего в некотором смысле не только нигде и никогда не было прежде, но также и нигде и никогда не будет и даже: нечто, что вообще «не есть»! Именно так – в такой «неправильной», или, опять же: «ненормальной», грамматической форме – следует говорить тут, «правильно» говорить тут: «то, что не есть». Здесь уже «норма» и «правильность» встают «поперек дороги» мысли – внешняя «нормальность» и извне диктуемая речи «правильность».

«Нормальность» и «правильность», внешние по отношению к самому акту свершающейся мысли, извне предписываемые ему – чем? – только, конечно же, не другой мыслью, ибо не только мысли невозможно ничего предписать извне, но и мысль ничему (и прежде всего – другой мысли!) не может ничего предписывать (и прежде всего – «норму», некое «так должно быть»!).

Тут, кстати, и для Мераба Константиновича и для Фуко лежит «основание» для утверждения принципиальной невозможности для мысли быть «ангажированной», или, что то же, иметь непосредственные последствия, или «порождать» что бы то ни было, кроме самой же – другой – мысли.

«Свобода, – как мы помним, – “порождает” только свободу»! Другую и, быть может, – «большую» свободу. Мы, конечно, помним эти невероятные слова Мераба Константиновича!

Все это сопряжено с тем или есть только другая сторона того, что в рамках этой развертываемой Фуко «Истории сексуальности» происходит радикальный пересмотр самого понятия «нормы».

То понимание «нормы», к которому нас подводит Фуко, по существу «перечеркивает» прежнее. Причем – что решающе важно – перечеркивает не прежнее даже «содержание» этого понятия, не прежнее понимание «нормы» чего-то – скажем, той же сексуальности – по ее содержанию, по ее конкретному культурно-историческому содержанию (положим, той же «сексуальности» – как гетеросексуальных отношений в моногамном браке), – но перечеркивает самое понятие «нормы», «нормы вообще», – вне зависимости от того или иного конкретного, культурно-исторического ее «содержания», – «нормы», стало быть, не только «прежней» и даже «всякой», но «нормы» «как таковой», по понятию!

Нельзя не усмотреть поразительной параллели, а по сути даже – тождества! – между этим генеалогическим анализом «нормы» у Фуко и анализом «ценностей» у Фридриха Ницше в его «генеалогии морали».

У Ницше речь ведь идет также не о пересмотре («переоценке») каких-нибудь конкретных ценностей – по их, положим, культурно-историческому содержанию, – но о «переоценке всех ценностей», то есть о радикальной «критике» (и именно – о «генеалогической» критике, то есть о критике через «вскрытие» происхождения – понятное дело: в свете определенной ключевой, «разоблачающей» идеи – знаменитой, хотя и редко правильно понимаемой – идеи «воли к власти») самого понятия, или о «генеалогическом разоблачении» самой идеи «ценности вообще», или даже: об «освобождении» мысли – философской мысли – от «привычки», от необходимости мыслить в категориях «ценности».