Шпандау: Тайный дневник - Альберт Шпеер

Тем не менее, его своенравный и тяжелый характер меня стимулирует. Его взгляд на вещи практически всегда отличается от моего. Но это пробуждает во мне дух противоречия, между тем я готов согласиться с любой книгой, которую читаю в данный момент.

Я понимаю, что ни одна книга не заменит живого человека. В случае с Ширахом, по-видимому, еще примешивается чувство неприязни. Я часто спорю не столько с доводами, сколько с человеком, который мне совсем не нравится.

Как бы там ни было, мы стали обсуждать тот факт, что оба впали в немилость перед крушением рейха: Ширах — после визита в Бергхоф в первой половине 1943-го, когда отчаянно возражал против преследования евреев; а я — в начале 1944-го. Мы размышляли, какие интриги сыграли свою роль в обоих случаях, а потом разговор зашел о легковерии Гитлера, которое столь разительно отличалось от его обычной недоверчивости.

— Вы думаете, он лишь из тщеславия и заносчивости не хотел видеть, как его обманывают? — спросил я.

— Не совсем так, — нравоучительным тоном ответил Ширах. — Легковерие Гитлера носило оттенок романтичности, подобные качества мы методично культивировали в гитлерюгенде. В конце концов мы придумали идею общества, основанного на верности и повиновении; мы верили в преданность и искренность, а больше всех верил Гитлер. Он был склонен поэтизировать действительность.

На мгновение я растерялся. Подобные мысли никогда не приходили мне в голову. Но потом я вспомнил Геринга с его страстью к театральным костюмам, Гиммлера с его маниакальной любовью к фольклору, не говоря уж обо мне с моей слабостью к развалинам и идиллическим пейзажам.

— Вообще-то не только Гитлер, — заметил я. — Все мы имели такую склонность.

— Очень хорошо, — раздраженно бросил Ширах, слегка раздосадованный тем, что я прервал ход его мыслей. — но если Гитлер подозревал, что кто-то имеет противоположное мнение, его легковерию приходил конец. Так было, когда я организовал в Вене выставку «Юное искусство».

Я вспомнил обед в рейхсканцелярии. Вошел Геббельс, держа в высоко поднятой руке каталог выставки, и язвительно произнес: «Дегенеративное искусство под покровительством рейха и партии! Это что-то новое!»

Я рассказал Шираху, что Гитлер просмотрел каталог и с раздражением воскликнул: «Даже подходящего названия не могли придумать! «Юное искусство»! Здесь же одни старики, идиоты из позавчерашнего дня, которые до сих пор пишут в том же стиле. Молодежный лидер рейха должен выяснить у молодых людей, что им нравится, а не заниматься пропагандой против нас!»

Ширах знал, что произошло. На обеде присутствовал его тесть Генрих Гофман, придворный фотограф Гитлера, и сразу ему позвонил.

— Мою карьеру это не разрушило, — возобновил нить разговора Ширах. — Но с того дня мое мнение об искусстве больше ничего не значило.

В те годы его официально восхваляли и осыпали литературными премиями, продолжал Ширах, но он так и не сумел вызвать у Гитлера интерес к себе. Он даже не знает, прочитал ли Гитлер хоть один сборник его стихов.

— Литература его мало привлекала, — подытожил Ширах. — В этом смысле вам повезло больше. Он был просто одержим зданиями.

20 июня 1957 года. Пока я записывал разговор с Ширахом, мне пришло в голову, что Гитлер ни разу при мне не говорил о писателях Третьего рейха. Я не припомню, чтобы он когда-нибудь ходил на заседания Палаты литературы рейха[17] или общался с такими видными писателями, как Эрвин Кольбенхайер, Ганс Гримм или Ганс Фридрих Блунк. С другой стороны, он брал Брекера с собой в Париж; часами сидел в мастерской Трооста; каждый год открывал Большую художественную выставку; и с начала двадцатых годов до первых лет войны он не пропустил ни одного сезона в Байрейте. Литература была не его искусством. Странно, как я раньше этого не замечал!

Интересно, почему он так относился к литературе? Вероятно, главная причина в том, что Гитлер все воспринимал как инструмент для достижения какой-либо цели, и из всех видов искусства литература меньше всего годится для использования в качестве инструмента политики силы. Ее воздействие невозможно предсказать, и сам факт, что книги читают в одиночестве, видимо, вызывал у него подозрения. В любом другом виде искусства можно было с помощью умело организованного представления изменить мнение публики — но только не читателя, сидящего с книгой в четырех стенах. К тому же для него искусство всегда было связано с сенсационностью, зрелищностью; он любил сильные эффекты, а литература не била наотмашь. И все же Ширах снова сделал неверные выводы, хотя сначала они и показались убедительными. Включая идею с романтизмом. Гитлер не чувствовал двойственную природу романтизма, внутренние конфликты этого направления в искусстве и склонность к упадничеству. Не понимал он и чистоту и безмятежность романтизма. Он видел лишь его темную сторону, тягу к разрушению и растиражированные искаженные формы: его идеализм. Вильгельм Гауф, Рихард Вагнер и Карл Май.

23 июня 1957 года. Сегодня Ширах рассказал, что в конце письма его сестра написала: «Охлаждаю шампанское». Поскольку в августе она уезжает в путешествие, его должны освободить раньше. Все уже готово к встрече Шираха.

14 июля 1957 года. Наша тюремная крыша прогнила в нескольких местах, и сейчас ее ремонтируют — работа продолжается уже несколько недель. Это не предполагает перевода в Тегель.

Нас выпускают на прогулку только после шести вечера, потому что рабочие могут заглянуть во двор или в сад. Самая жара. Но с берлинских озер дует свежий ветерок, и висящий над городом смог до нас не добирается.

Впервые за десять лет я провожу вечера на воздухе. Забытые цвета: зеленый становится сочнее, синие и красные цветы — ярче, а сад кажется намного больше. Лучи заходящего солнца освещают листья причудливой формы, отливающие то бронзой, то золотом на фоне темно-синего ночного неба. Листья, стилизованные под папоротник.

Как хочется хотя бы раз прогуляться под луной!

30 июля 1957 года. В свой второй приезд Флекснер выглядел растерянным. Наверное, из-за того, что документы, которые он хотел передать мне, забрали до нашего разговора.

2 августа 1957 года. С тех пор как пресс-секретарь Федеративной Республики заявил, что отношения с Советским Союзом окончательно испортились, наш гуляш состоит из одних потрохов, и есть его невозможно.

10 августа 1957 года. В прошлом апреле Гесса осматривал американский психиатр, через некоторое время — его французский коллега, а три дня назад — еще один американский психиатр. Все три специалиста, по словам Влаера, пришли к единому мнению: у Гесса истерическое расстройство, но он не настолько болен, чтобы переводить его в психиатрическую больницу.