По следам карабаира. Кольцо старого шейха - Рашид Кешоков

Потратив еще полчаса на проверку остальных четырех папок, Шукаев обратил внимание, что протокол допроса Итляшева был измят и надорван, как будто его тоже пытались вынуть из скоросшивателя, но почему-то не сделали этого. Что-нибудь помешало? Или кто-нибудь помешал?

Жунид положил папки на место и стал лихорадочно соображать. Кто мог войти сюда беспрепятственно? Прежде всего — сам Гоголев, Дараев и Арсен. Отпадает. Секретарь Виктора Ивановича? Едва ли. Старик работал в управлении более двадцати лет. Безупречен. Кто еще? Практически любой работник аппарата — с разной долей риска, конечно.

— Новая заковыка, — вслух сказал Шукаев. — Помимо нас еще кому-то небезразличны документы по этим делам…

Он снова вернулся к шкафу, осторожно изъял из папки протокол допроса Итляшева и отнес в техэкспертизу, попросив провести срочный дактилоскопический анализ. Еще через сорок минут выяснилось, что на бумаге были отпечатки пальцев нескольких человек: Итляшева, читавшего протокол, прежде чем подписать его, Дараева и его самого. Значит, либо никто из посторонних не касался листка, либо касался в перчатках.

Вчера они отсутствовали целый день, Вадим Акимович был в городе — ездил по школам, проверял семьи тех детей, у кого в хрестоматии оказалась вырванной в числе других семьдесят восьмая страница. Виктор Иванович тоже был в командировке.

Жунид вышел в приемную к секретарю Гоголева, пожилому человеку в очках, печатавшему что-то на машинке.

— Иван Петрович, кто-нибудь заходил вчера?

— Леонтьев был, — с готовностью отвечал старик, отрываясь от машинки. — Оставил сводку и ушел. А больше никого. Все ведь знали, что Виктор Иванович уехал в Ставрополь.

— Из младшего персонала?

— Васюкова заходила.

— Только в приемную?

— Да, а что случилось, Жунид Халидович?

— Нет, ничего. Она долго пробыла тут?

— Да нет. Посидела, поболтала. Работы у нее сейчас нет. Нового начальника угро все еще не дали. И неизвестно, когда дадут. Вот ей и скучно. Минут десять-пятнадцать пробыла. Я выходил, правда, Петру Яковлевичу сводку перепечатал и отнес. Галю попросил посидеть. Может, думаю, кто по телефону позвонит…

— Спасибо. Извините, что я вас оторвал от дела и, пожалуйста, о нашем разговоре пока никому.

— Ну, что вы! Я понимаю.

Галина Васюкова… Васюкова. Некрасивая угловатая особа лет двадцати шести-двадцати восьми… Худая, инфантильная до странностей. Незамужем. Именно ее они с Дараевым заподозрили в излишнем любопытстве, когда работали вечером в кабинете уехавшего в Гомель Бондаренко. Оправдания ее были в общем приемлемы, хотя и наивны: принесла почту в кабинет своего начальника. Правда, вернулась для этого из дому уже после окончания рабочего дня… Явно смутилась. Но тогда все это можно было объяснить. Жунид даже грешным делом подумал, уж не влюблена ли была засидевшаяся в девах секретарша в видного, моложавого Бондаренко.

А теперь что?

Совпадение?

Он возвратился к себе, аккуратно вставил протокол допроса зверолова на место и в раздумье остановился возле раскрытого книжного шкафа. Если в бумагах копалась Васюкова и при этом работала в перчатках, то она далеко не так проста, как кажется, а, значит, голыми руками ее не возьмешь, прямых доказательств не было. Надо сделать вид, что ничего не произошло и не спускать с нее глаз. Гоголева пока не беспокоить. Может, Галя совсем и ни при чем.

Дараев влетел так поспешно и неожиданно, что Жунид вздрогнул. Он все еще стоял у шкафа, рассеянно шаря в кармане в поисках папирос.

— Есть! Нашел! — хлопнув дверью, закричал Вадим Акимович. — Ты, Жунид, — гениальный сыщик, и вообще мы с тобой молодцы!

— Что? Что ты нашел?

— Вот! Смотри! — Дараев расстегнул портфель и торжественно извлек оттуда аккуратно обернутую белой бумагой книжку, раскрыл ее на бумажной закладке и сунул Жуниду под нос. — Смотри! Аккуратный парень, Пилипчук Анатолий. Ни одной помарочки, переплет не порван, никаких карандашных писулек и чертиков, — а семьдесят восьмой страницы нет! Вырвана. Грубо, неаккуратно…

Это была «Родная речь» для IV класса. Жунид снял обертку. Действительно, учебник содержался в образцовом порядке. А страницы не было.

— Кто? — тотчас спросил Жунид.

— Погоди, дай отдохнуть, — повалившись на диван, сказал Вадим Акимович. — У меня уже «мальчики кровавые в глазах», и ноги меня не держат.

— Не тяни, ради аллаха, — взмолился Жунид.

— У-у-фф! — выдохнул Дараев и самодовольно усмехнулся. — Вдова, тридцать шесть лет, сын перешел в пятый класс девятой школы, отличник, первый ученик, учителя не нахвалятся. Фамилия — Пилипчук. Свой домик. Кроме них, есть квартирант… — Вадим Акимович сделал паузу, изобразил интригующий загадочный взгляд и, не выдержав, хохотнул: — Ха-ха! Ни за что не догадаешься!..

— Ну!

— Не нукай, не запряг!

— Вадим, я тебя стукну!

— Не имеешь права! Я, понимаешь, трудился, как каторжный! Могу же я хоть немного пококетничать?

— Иди к дьяволу! — заорал Жунид, хватая его за воротник! — Давай, говори, а то душу из тебя вон!

Они повозились, дружески обменявшись несколькими тумаками, потом Дараев, отдышавшись, уже спокойно и по-деловому договорил:

— Алексей Буеверов. Бывший наш знакомец по станице Гаевской. Живет у Пилипчук с момента своего освобождения. Отсидел, как тебе известно, пять лет. Работает в шашлычной от ресторана «Кубань» на базаре.

— Ты что — был там?

— Нет. Не мог же я лишить тебя удовольствия побывать там вместе со мной. Это пока данные адресного стола и то, что мне могла рассказать учительница Анатолия Пилипчука.

— Едем!

— Едем!

14. Майор Шукаев допускает промах

Вдова Пилипчук. Исчезнувший квартирант. В шашлычной. Каретный сарай сослужил свою службу. Ночная слежка. Взаперти. Почти Дуглас Фербенкс. Переполох у Щеголевых.

Домик вдовы Анастасии Пилипчук стоял на окраине Черкесска, у самой дороги, по которой Жунид больше месяца тому назад ездил с Дараевым и Сугуровым в Зеленской район.

Старенький забор из покоробленных дождями, иссушенных солнцем досок, скрипучая покосившаяся калитка. Дом тоже деревянный, порядком обветшалый, снаружи обитый щелевкой, с которой давно облупилась краска, и нельзя было узнать ее первоначального цвета. Резные наличники на окнах, ржавые петли наружных ставен, из которых сохранилась лишь одна половинка на боковом окне, такое же дряхлое крыльцо с тремя стертыми дощатыми ступенями. Не чувствовалось здесь мужской хозяйской руки. Бочонок под водосточной трубой, летняя печка, обмазанная глиной, сарайчик и несколько кустов смородины в палисаднике. В глубине двора — могучий старый тутовник, закрывавший своей густой тенью и дом, и часть улицы.

Анастасия Ивановна Пилипчук, — в меру полная, миловидная казачка с глубокими добрыми глазами, в цветастой вышитой кофте с короткими рукавами и сатиновой юбке, скромно, но в то же время с неприметным щегольством обтягивающей ее порядком раздавшийся стан и широкие бедра, — была не на шутку испугана, узнав, что к ней пожаловали из милиции.

— Живем тихо, одиноко, — с мягким украинским акцентом, грудным взволнованным голосом говорила она, жестом приглашая их в комнату. — Так что ж могло случиться?

— Вы не волнуйтесь, Анастасия Ивановна, — сказал Жунид, садясь на предложенный ею стул в чистой маленькой горнице, обставленной так, как это делается в деревнях на Украине. На стене, под полочкой с зеркалом, — множество фотографий в одной большой рамке, расшитые крестом рушники, стол посередине, тоже накрытый узорчатой льняной скатертью. В темном со следами былого лака шкафу — аккуратно расставленная посуда.

Дараев пришел вслед за Жунидом минут через пять с двумя понятыми — соседями вдовы, мужем и женой, которые робко уселись на деревянный топчан, застеленный горской кошмой.

— Мы… — Жунид остановился, подбирая выражение. Анастасия Ивановна сидела молча напротив него, и два пунцовых пятна медленно разливались по ее еще свежим белым щекам. — Мы должны задать вам несколько вопросов в связи… в связи с делом, которое сейчас расследуем…

Дараев достал бумагу, ручку и приготовился писать.

— Сразу хотим предупредить вас, — продолжал Жунид, — что нужно говорить только правду: ложные показания влекут за собой уголовную ответственность…

Он нахмурился, злясь на себя за этот официально-бюрократический тон, за формальности, которые — он был в этом убежден — не всегда и нужны. Вот сейчас ему совершенно ясно, что эта степенная, приятная женщина не может быть замешана в чем-то предосудительном; он давно не видел таких чистых открытых, таких располагающих глаз. Но… служба и эмоции — разные вещи. Эмоции и свое личное впечатление к делу не подошьешь.