Лихие гости - Михаил Щукин

Из той же самой круглой картонной коробки, предназначенной для изысканной дамской шляпки, Нина Дмитриевна неторопливо вытащила револьвер, привычно и деловито взвела курок, открыла дверь и еще раз огляделась. Убедилась, что поблизости никого нет, и неслышно вышагнула в коридорчик. Прошла до узкой железной лестницы, ведущей на палубу, поднялась по ней, осторожно выглянула наверх.

За считанные минуты мгновенная перемена произошла с ней: пухлая, говорливая дамочка, которая, казалось бы, только и способна болтать глупости и пудрить носик, напоминала теперь хищную рысь — гибкую и стремительную. Даже прищуренные глаза потемнели, и казалось, что они вот-вот вспыхнут зеленовато-желтым блеском.

На палубе в это время, где столпилось столь много народа, происходило следующее. Бориска, не суетясь, толково расставлял своих людей: одного — на капитанский мостик, двоих послал в машинное отделение, еще одного — в нос парохода, остальных поставил охранять команду «Основы». Теперь весь пароход находился под перекрестным наблюдением, и что-то сделать либо куда-то проскочить незамеченным было попросту невозможно. Иностранцы, выполняя приказ Коллиса, метались по «Основе», но найти никого не могли, а Бориска, сердясь и шлепая лошадиными губами, вскрикивал:

— Чего мечетесь, как угорелые! Толмача давай вашего! Тащи толмача!

Привели Киреева, тот вытаращил глаза, не понимая — кому и что переводить.

— Где главный? Спроси у них: где главный? — Бориска тряхнул Киреева за плечо: — Уснул?

— Да он же вниз спускался, — опередил Кирееева Ванька Петля, стоявший у трапа и зорко наблюдавший за всем, что происходило на пароходе. — Глянуть?

— Я сам, — Бориска подобрал полы своей хламиды и начал спускаться по металлической лестнице, осторожно ставя ноги на узкие ступеньки.

Спустился, поднял голову, чтобы оглядеться, и даже повернул ее чуть в сторону, но лишь чуть: точно в висок ему уперся ствол револьвера.

— Тихо, рот закрыт, идем вперед, — голос, прозвучавший над ухом, был женским, но рука, жестко ударившая его в горб, подталкивая вперед, была совсем не женской — такая сила не у каждого мужика имеется. Бориска подчинился и мелкими шажочками, спотыкаясь, двинулся по коридору. Когда он поравнялся с каютой Нины Дмитриевны, ствол револьвера оторвался от виска, сам револьвер коротко взлетел вверх, и сильный удар рукоятки по затылку вышиб Бориску из сознания. Ноги подкосились в коленях, он обмяк, как тряпичное чучело, и послушно, беззвучно сполз по двери каюты — вниз. Лежал и не шевелился. Нина Дмитриевна распахнула дверь, и скоро уже Бориска, все еще не пришедший в себя, связанный по рукам точно таким же шелковым шнуром, как и Коллис, сидел, неловко привалившись горбом к стене. Нина Дмитриевна ладонью отметнула со лба кудряшки, вздохнула, переводя дыхание, и аккуратно застегнула на высокой груди расстегнувшуюся синюю пуговицу веселой нарядной кофточки — тоже синей, с большими белыми цветами и пышными оборками на рукавах.

Она явно чего-то или кого-то ждала. Сидела, не выпуская из руки револьвер с взведенным курком, настороженно вслушивалась и зорко наблюдала за своими пленниками.

Быстрый, торопливый шорох за дверью — словно мышь скребется. Нина Дмитриевна осторожно кашлянула и направила ствол револьвера на дверь. Из коридора донеслось:

— Нина Дмитриевна, как у вас?

— Оба здесь. Приступайте.

— Есть.

От выстрела, глухо долетевшего до каюты, Нина Дмитриевна вздрогнула и упруго вскочила, не забывая сторожить взглядом Коллиса и Бориску.

А выстрелы, смешиваясь в сплошную пальбу, уже гремели на палубе без перерыва. Четверо матросов, бесследно исчезнувших в начале заварухи, вдруг объявились внезапно в самых неожиданных местах. Один выскочил из канатного ящика на носу, другой оказался на самой верхотуре возле трубы, третий вымахнул на палубу из-за левого борта, четвертый, стоя на металлической лестнице, высунулся по пояс, и два револьвера в его руках грохотали часто и оглушительно. Ванька Петля был срезан первым же выстрелом, лежал на трапе, окрашивая исшорканные доски кровью, и дергал ногами в предсмертной судороге, будто собирался уползти на берег. Стреляли матросы четко и выверенно. Люди Цезаря падали один за другим. Подчиненные Коллиса вскидывали свои ружья, нажимали курки, курки щелкали, но выстрелов не было.

— Капитан! — перекрывая звук выстрелов, заорал матрос, стоявший возле трубы. — поднимай команду! Вяжи иностранцев!

Но крик этот уже запоздал. Рыжий и Митька Быструхин первыми метнулись к борту, сошлись на кулачках, вырывая ружья у подчиненных Коллиса, а следом за ними с криком и руганью поднялась вся команда. Обезоруживали иностранцев и били их смертным боем. Люди Цезаря, за исключением двух раненых, были мертвы.

В несколько минут кончилась необычная и скоротечная схватка.

Выпорхнула на палубу, словно ее вынесло порывом ветра, Нина Дмитриевна. И голос ее, отрывистый и требовательный, звучал так, что все невольно ему подчинялись:

— Иван Степанович! Всех иностранцев в одну каюту, запереть, поставить часовых!

Иностранцев загнали в одну каюту, возле нее встал на караул Митька Быструхин с винтовкой, которую он держал на плече, как дубину, и Рыжий. Убитых сложили рядком на корме, закрыли широким рядном и остановились, недоуменно и ошарашенно оглядываясь вокруг, пытаясь понять: да что же случилось за столь короткое время и почему на палубе так много кровяных пятен?

— Нина Дмитриевна, а дальше чего делать будем? — спросил Дедюхин срывающимся голосом, — никак не мог старый капитан прийти в себя.

— Дальше, Иван Степанович, будем грузить дрова, — Нина Дмитриевна протянула руку и ласково погладила его по плечу: — Нам еще далеко плыть придется.

19

Не было печали, пришли черти — накачали.

Молча и понуро покидал Егорка постоялый двор, словно вылезал из-под теплого нагретого одеяла на колючий мороз. Нахохлившись, горбился в седле, даже по сторонам не глядел, упирая тоскующий взгляд в лохматую конскую гриву. Данила же, наоборот, был весел, держался орлом-молодцом, и Анну, которая шла рядом, ухватившись рукой за стремя, успокаивал:

— Мы скоро обернемся, туда-сюда и — дома. Ты за хозяйством приглядывай, не попускайся.

— Пригляжу, Данюшка, пригляжу. На сердце у меня неладно. Может, не ездить тебе? Скажись хворым.

— Да как можно! Хозяин попросил дело сделать, а я — хворый! Нет, так не годится, Анна, мы ему по гроб жизни обязаны. Отпускай стремя, иди домой. Иди…

Он наклонился, расцепил пальцы Анны, сведенные на стремени, и подстегнул плеткой коня, который сразу же взял убористой рысью. Назад Данила не оглядывался, не хотел рвать сердце, только крикнул Егорке, не поворачивая головы: