Лев Толстой. На вершинах жизни - Игорь Борисович Мардов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
"Да, прозревается прозрачно, как Толстой перелил Эрос свой жгущий, влекущий его в одно место ЖЕНЩИНЫ, – в соитие с человечеством и всей цивилизацией и историей: изострил свой фалл-рассудок – и пошел с 1880 года им честить все, что ни попадя: искусство, церковь, власти, сочиняет свою веру – и таким уже образом в религии и паблисити (нарциссизм фотографий и наставлений приходящим к нему на поклонение) сношался с Маткой Жизни, её всеобъемной толщей, и обласкал (в критике) все её прекрасные формы, не доступные уже старцу, – те, что так объективно и всеприемлюще изобразил в «Войне и мире» и в «Анне Карениной», где миролюбивое эпопейное мышление царит по модусу «все действительное – разумно, все разумное – действительно» (как у Гегеля). А чего ни коснется в последнем своем тридцатилетье – все ругает".
"Но когда Любовь стала его покидать – в последний период жизни, – тогда его «я» все более несносно тяготило, надувалось, жестянело: столп гордыни богопротивной там нарастал и твердел – и с ужасом видел это Толстой и пытался осаживать, принимая людей, опрощаясь, смиряя себя. А Диавол – словно с усмешкой мефистофельской – все и это, и всякое его благое над собой усилие (как у Отца Сергия: там это исповедально прописано!) обращал на службу себе; крепил гордыню непроворотно уж и удушающе…
В том же «Отце Сергии» ведь иной оборот сюжета и нравственной ценности мог бы быть. Ну что из того, что его невеста была до него любовницей царя Николая? Прими смиренно – как Иосиф Марию, кто понесла от Бога. А тут – от Государя-кесаря. И живи, как иные известные в свете мужи и семьи – с любящими женами и матерями: такими становились. Вот и повод для смирения, взращивания человечности в себе… Так нет же: как от прокаженной, отшатнулся, оскорбленный в чести, от прекрасной и любимой им женщины – и завел мотор гордыни на всю оставшуюся жизнь…"
Бесстрашие современных критиков Льва Толстого сражает. У них нет сознания огромного расстояния между собой и Львом Толстым. Или не хватает благородства духа, по которому только и можно держать дистанцию между собой и великим человеком. Есть, разумеется, и такие, кто получают скрытое удовлетворение оттого, что, оппонируя Толстому, они тем самым заявляют и свои права на высшее самоощущение рядом с ним. Есть и просто "кокетничающие умом"(79.301), как сказал бы Толстой.
На факт враждебности культурной публики к личности Толстого не принято указывать публично. Хотя кто об этом не знает из опыта частных бесед? В чем же причина столь явной и непреходящей неприязни ко Льву Николаевичу?
Есть причины обычные, низкие. Мы не будем упоминать о них. Есть причина редкая, высокая, мировоззренческая. По этой причине Толстого недолюбливают люди, живущие на вершинах общедуховной жизни и отвергающие право на духовную жизнь единичной души самой по себе, пророком и возвестителем которой был Лев Толстой. Таких людей, как водится, не так много. И не они задают тон толпе.
Толстого, несомненно, отверг сам ХХ век. В эпоху мировых войн, беспощадных революций и террора Льву Толстому нет места. Впрочем, Толстой столь чужд веку, что вовсе не мешал ему желать то, что он желал. В чем же тогда подспудная причина столь длительной общей неприязни не то чтоб к учению Льва Николаевича, а к самому мудрецу и пророку Льву Толстому?
Причина, я думаю, в том, что Толстой бьет и бьет в одну и ту же точку в человеке – в основание его духовной неподвижности. Как учитель самостоятельного духовного роста Толстой не терпел замшелости душевной жизни, полагал, что такое состояние души не соответствует Замыслу Бога на человека и всеми силами стремился вывести его из этого состояния. Как никто другой, он умел задевать за живое духовно неподвижных людей, особенно ценящих свое душевное спокойствие и стремящихся не нарушить его. Толстой будоражил неподвижные души, лишал их устойчивости и тем, разумеется, вызывал ответную реакцию, которую мы воочию и наблюдаем.
Духовная неподвижность возможна тогда, когда человек мнит себя на вершине, откуда некуда расти дальше. Душевное спокойствие и устойчивость зиждутся на личностном самодовольстве, основания которого агрессивно защищаются. Корень дела – в духовной вялости, невосприимчивости и самодовольстве человека нашего века. Толстого растерзали бы, не будь он общепризнан в искусстве. Его слушают под условием признания слабости его разума. Или – как "чудище полуприродное, полукультурное".
Несмотря на обличения, Толстой вовсе не стремился задирать читателя. Он писал просто, всем доступно, апеллировал к общедушевной совести, не чурался переводить свою мудрость на рациональный язык ума, то и дело опирался на авторитет Христа и прочее, что как-то утишало ответную агрессивность самодовольного человека. Обыватель усмехался на пахаря Толстого (теперь – уже не усмехается…), острил над рисовыми котлетками и легко оставался при своем.
По-настоящему Толстой задевает за живое не просто духовно застойных людей, предпочитающих душевный покой в условиях специфических треволнений общекультурной жизни, а именно тех из них, кто сознает себя внутренне раскрепощенным, свободным, постоянно духовно растущим. Толстой отрезвляет и разоблачает мнимость душевней свободы духовно самодовольного человека, призывает его к нешуточной, серьезной и, значит, мучительной работе души. Перед образом подлинной одухотворенности и совершенной искренности Льва Толстого люди эти саморазоблачаются и оказываются тем, кто есть на самом деле – шалунами духа своего. Осмысливая причины постигшей Россию катастрофы, В. Розанов писал в 1918 году: "Мы шалили, под солнцем и на земле, не сознавая, что солнце видит, а земля слышит". Те шалуны пошалили, сделали свое дело на земле и ушли. На смену им приходят новые проказники. ХХ век – век духовной легкомысленности, сокрытой и открытой. На всякого мудреца этого странного века довольно легкомысленности.
Легкомысленности и легковесности нет в Толстом. Лев Николаевич не играл ни в какие игры, в которые столь серьезно играют люди: ни в игры религиозные, ни в игры философские, поэтические, психологические и
