Антология осетинской прозы - Инал Кануков

«Гыцци и Дзамбол! (Слава богу, впервые он обратился ко мне по имени!) Не пугайтесь, я ухожу туда, где сейчас все лучшие мужчины нашей деревни. Бечыр».

Эх, Бечыр, Бечыр! Как же ты оставил меня одного? Неужели ты думаешь, что и я не хочу быть там, где сейчас лучшие мужчины нашей деревни? Зачем ты ушел, ведь гыцци говорит, что у тебя молоко еще на губах не обсохло! Видишь, куда повели тебя думы о Чкалове, Робинзоне Крузо, нартовском Сослане[57] и фандыре дедушки Кудзи?

Я бросился искать фандыр, но его не было. Он вместе с хозяином ушел на фронт.

Примерно через месяц после этого в наш дом как сумасшедший ворвался почтальон Илас. Он размахивал треугольным письмом.

— Тетя Нанион! Тетя Нанион! Я принес письмо от Бечыра!

Гыцци бросилась навстречу Иласу и обняла его вместе с письмам.

— Илас, мой мальчик! Да наградит тебя бог долгой жизнью и радостью! — читать она не умела, но узнать курчавый почерк Бечыра было нетрудно. Она передала письмо мне: — Читай медленно, чтобы я услышала его голос.

«Гыцци и Дзамбол! Пишу вам из Одессы. Я очень спешу, гыцци, но должен написать, чтобы ты хоть что-то знала о своем непослушном сыне. Гыцци, прости меня за все. Я не мог иначе. Мне было страшно жить. Я стал бояться твоего взгляда и появления Иласа, который прятался от людей так же, как люди прятались от него. Я не мог, гыцци, я сдался и ушел туда, где нет места страху. На передовую меня пока не пускают, и я вынужден есть солдатский паек даром. Здесь почти как в тылу. Придет время, Гитлер ответит за все… Гыцци, еще раз прости меня. Передайте дедушке Кудзи, что его фандыр здесь, в окопах, что вместе с ним воюют его хозяева, живые и неживые. Привет всем. Ваш Бечыр».

Коротка радость, но и горе должно быть коротким. Открой ему дверь настежь, и оно раздавит, растопчет тебя. Отняла у тебя война правую руку, как у комиссара? Отняла у тебя сына, как отняла Тотрадза и сироту Нестора? Все равно ты должен терпеть боль молча, иначе от твоих стенаний удвоится боль других. Так учил меня Бечыр. Это доказал своей жизнью дедушка Кудзи. А теперь я сам повторяю это гыцци, перечитывая ей старые письма Бечыра. Повторяю, чтобы она не выглядывала ежеминутно в окно и не спрашивала: «Где Илас? Ты не видел его? Почему до сих пор нет письма от Бечыра?»

Кажется, только вчера Илас принес в наш дом треугольную радость. Но сколько уже прошло с тех пор? Сколько часов, дней? О, эти минуты, растянувшиеся, как века! Сколько раз может нагрянуть беда за одну лишь минуту, за одну человеческую жизнь?

Зайдет Илас во двор, принесет радость, а потом исчезнет, и жди его целую вечность! А заходит он к нам все реже и реже. Гыцци бредит по ночам, разговаривает то с Тотрадзом, то с Бечыром. Все упрекает сына: «Почему ушел ночью? Разве так поступают! Я бы тебе хоть носки положила в дорожную сумку». А иногда упрекает Иласа и тут же начинает его утешать: «Не плачь, мой мальчик, не плачь. Будем терпеть вместе…» Я уже не могу обещать гыцци, что вот, мол, скоро придет Илас. Я боюсь его черной сумки, избегаю ее, прячусь. Но если в ней радость, пусть она найдет меня сама…

Вот и сейчас: я смотрю, как Илас, открыв калитку, крадучись пробирается в наш двор, и не знаю, то ли бежать навстречу, то ли спрятаться в самый дальний угол. Четырнадцатилетний почтальон стоит перед гыцци с поникшей головой, как будто виноват, что опоздал с письмом Бечыра. Я выглядываю из-за спины гыцци, вижу немытые руки Иласа, его печальные глаза и вспоминаю слова брата: «Сейчас он самый страшный человек на земле».

— Тетя Нанион, прости меня! Не утерпел… открыл письмо Бечыра…

— Илас, мальчик мой! Какая разница, кто его откроет? Лишь бы оно было!

«Ранен в колено, — писал Бечыр. — Не рана, а царапина. Меня больше задел упрек сержанта Скворцова: «Не лезь в глотку фашиста, это тебе не игра в чижика. Пуля достает этих нелюдей и на расстоянии!» Меня-то учит, а сам идет на них, как на таран. Посмотрели бы, как он бросается на эту сволочь! Зубами их грызет! Я каждый раз задаю себе вопрос: какое зло надо совершить, чтобы заслужить ненависть такого человека, как Скворцов? Как-то я спросил его об этом, но у него будто язык отнялся. Потом он ударил кулаком по колену и процедил сквозь зубы: «Они должны мне!» Они должны всему миру, но Скворцову особенно, потому что его дочь и сынишка попали под бомбу, и он не нашел даже их костей… Поди докажи теперь, что ярость Скворцова не святое чувство!»

Гыцци останавливает меня:

— Что ты бормочешь себе под нос? Читай громко!

Я читаю громче, но временами покашливаю, чтобы с языка не слетело нечаянно то, что не должна знать гыцци.

«Фандыр дедушки Кудзи воюет за двоих, а может, и троих солдат. «Под твой фандыр я еще спляшу перед рейхстагом», — шутит иногда сержант Скворцов. Дай бог ему здоровья, я тоже спешу к рейхстагу, но когда он настанет, этот день?»…

Притихла деревня, безмолвствует и гыцци: что-то давно уже не видно Иласа. Я не могу уже видеть эту бессловесную мольбу в глазах матери и сажусь, чтобы написать ей письмо за Бечыра, но меня удерживает он сам, Бечыр: «Что ты делаешь, малыш? Пожалей ее. Ты же знаешь, какая она наивная и доверчивая».

Дни сливаются в один бесконечный кошмар. Гыцци не выдерживает и сама идет искать Иласа. Но я-то знаю: она не найдет его, потому что он прячется от всей деревни.

Дедушка Кудзи стоит у себя во дворе и поверх каменной ограды смотрит вдаль, на проселочную дорогу.

«Кого он ждет? — из-за ограды я не вижу дороги, зато слышу шорох легких шагов на улице. — Какой же я дурак! Кого он ждет? Он ждет фандыр, ушедший на войну. Фандыр и его хозяина».

Шорох стих, и послышался скрип калитки. Приподнявшись на цыпочках, я глянул через оградой, увидев у калитки Иласа, присел, затаившись: «Зачем он пришел к дедушке Кудзи. Опять я забыл о фандыре и его хозяине… Ведь у Иласа в руках фандыр! О, боже, да это фандыр Бечыра и дедушки Кудзи!»

У Иласа подрагивали плечи, и я догадался, что он плачет беззвучно, так, чтобы никого не растревожить. Дедушка Кудзи тронулся с места и пошел навстречу почтальону, явившемуся нежданно и негаданно. Илас бросился к старику.

— Дедушка! Не могу я больше! Не могу прятать фандыр! Но как мне показаться с ним у тети Нанион?!

Я не мог двинуться с места.

— Не могу! Не хочу, дедушка! Хоть Бечыр и наказывал мне держать «черные бумаги» до конца войны, но как же прятать фандыр?!

Какая-то сила перебросила меня через ограду, и я выхватил у Иласа треугольное письмо.

— Крепись, мальчик! Помни о матери, — говорил дедушка Кудзи, а у самого дрожала рука, сжимавшая посох.

Письмо выпало из моих рук и, кружась, опустилось на землю.

«Много бед помог перенести нам фандыр Бечыра. Но на этот раз он подвел и себя, и своего хозяина. Оба смертельно ранены одной пулей. Сержант Скворцов».

Письмо было короткое, а горе безысходное. В глазах у меня потемнело, я весь дрожал. Казалось, какой-то черный котел накрыл меня с головой. Хорошо еще, что в нем оказалась дырочка величиной с птичий глаз и сквозь нее просачивался воздух, и виднелись облака, сбившиеся в небе, как отара овец. Хотя нет, это был не воздух, а какая-то тягучая жидкость, каждая капля которой отдавалась в моем помутившемся разуме криком: «Мальчик! Мальчик! Мальчик!» От потери сознания меня спасло то, что притупившийся слух мой улавливал голос дедушки Кудзи.

— Мальчик! Мальчик мой! — рыдал старик, и я не мог понять, к кому он обращается, ко мне или к Бечыру.

Старик словно прирос к земле. На бороде его блестели слезы. Он гладил рану фандыра и всхлипывал:

— Мальчик мой! Мальчик!..

Второй раз я видел его плачущим, но теперь он не играл на фандыре и не пел песню о Таймуразе Кодзырты.

— Идем! — сорвалось, наконец, с его уст, и я поднял письмо.

Он шел впереди нас с Иласом и на вытянутых руках нес гыцци фандыр.

С тех пор в реке Саукаба утекло много воды. Война давно кончилась. Бечыр навеки остался в братской могиле где-то на подступах к Одессе, а раненый фандыр благодаря сержанту Скворцову нашел родной очаг.

Гыцци оказалась очень сильной. Она устояла перед горем, а я остался с похоронками, которые Бечыр должен был раздать после окончания войны. Я жду Бечыра каждый день, но его все нет и нет.

Гыцци перевязала рану фандыра черной повязкой и повесила его рядом с фотографией Бечыра над кроватью. С противоположной стены на них взирают отец и дед Сауи, но их фотографии без черной каймы…

Как-то к нам зашел дедушка Кудзи. Он уселся, покряхтывая, на скамейку, и спросил гыцци:

— Невестка, не найдется ли у тебя рога араки?

Гыцци удивилась, потому что дедушка Кудзи был непьющий. Она бросилась к шкафу.

— Как же, ма хадзар![58] Как не найдется!

Старик пожелал счастья нашей семье, не забыл и почтенных предков, а упоминая об усопших, посмотрел в угол, где висели портрет и фандыр Бечыра.