Нуреев: его жизнь - Диана Солвей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Нью-Йорке же продолжали широко освещать каждый шаг Нуреева, а пыл его почитателей воскрешал в памяти то неистовое обожание, которое в свое время питали поклонники к Рудольфу Валентино, Фрэнку Синатре и Джеймсу Дину. За год до высадки на американском берегу «Битлз» Нуреев вдохновил нескольких парикмахеров Манхэттена на создание для своих клиенток «прически а-ля Нуреев» – с волосами, зачесанными на правое ухо. «Уж больно похоже на огрехи газонокосильщика», – выразил свое мнение «Ньюсуик» в колонке, целиком посвященной волосам танцовщика. Сбитый с толку артист не преминул полюбопытствовать: «А разве успех приносят волосы?»
Если на вопросы о своем бегстве Нуреев теперь отвечал более уклончиво, считая их глупыми или навязчивыми, то он по-прежнему шел напролом, когда речь заходила о его танцевальном искусстве. Правда ли, что он ненавидит публику, спросила его за ужином в «Русской чайной» журналистка из «Ньюсуик». Интервью, взятое у Нуреева Энн Скотт-Джеймс, перепечатали многие американские газеты. «Возможно, артист не принадлежит к какому-то одному месту, – ответил с полной серьезностью Рудольф. – Артист танцует для себя. Он нуждается в публике, чтобы удостовериться в своей силе, в своей власти над ней». Нуреев не сомневался, что журналистка ухватится за эти слова. Так оно и вышло. «Возможно, публике не следует знать подобные вещи», – быстро проговорил Рудольф, прекрасно понимая: раз он так сказал, то об этом узнают все. Когда артист после ужина вышел на 57-ю улицу, в Карнеги-Холле, рядом с чайной, как раз заканчивался концерт. Всего год назад Рудольф бродил по нью-йоркским улицам неузнанным, а теперь он вызывал суматоху везде, где появлялся. Артиста тотчас же облепила толпа; со всех сторон к нему потянулись руки с программками – за автографом. Но Нуреев прошел мимо, пробормотав на ходу: «Через пятнадцать лет они начнут бегать за кем-то другим». Он и сам не предполагал, насколько дальновидным окажется его «предсказание».
Привлеченные чарами Рудольфа, посмотреть на его танец приходили Грета Гарбо, первая леди Жаклин Кеннеди и принцесса Монако Грейс – одна звезда признавала другую. Гарбо от увиденного пришла в замешательство. «Этим бедным ребятам приходится поднимать таких крупных девушек, – посетовала она после спектакля в “Метрополитен”. – Как это глупо». Но с Рудольфом они поладили. По крайней мере, так Нуреев сказал Битону. Жаклин Кеннеди, наслушавшись рассказов о Рудольфе от своей сестры Ли, тоже посещала в Нью-Йорке спектакли с его участием. Напряжение, возникавшее во время его танца с Фонтейн, было «необыкновенным, – воспоминала она через много лет. – Ты просто в нем терялся. Помню, однажды их вызывали на поклон сорок раз. Руки у людей опухли от аплодисментов, стали черно-синими. [Танец Нуреева и Фонтейн] возмещал пропущенные выступления Нижинского и Шаляпина. Это было одно из сильнейших театральных впечатлений в моей жизни…» Как-то вечером Жаклин попросила проводить ее за кулисы, чтобы познакомиться с Рудольфом. Но Сол Юрок и слышать об этом не пожелал и, по слухам, даже запер дверь нуреевской гримерной. Юроку и так уже хватало неприятностей, и он не собирался посредничать при встрече Нуреева с женой американского президента. Вы можете упасть и травмировать себя, предупредил он первую леди. Та послушалась его совета и удалилась, оставив Юрока под шквалом гневного огня Рудольфа в его гримерной.
Впрочем, Юрок недолго праздновал победу. Вскоре миссис Кеннеди прислала в Нью-Йорк свой личный самолет – чтобы он доставил Нуреева, Фонтейн и Аштона на чай в Белый дом. Жаклин и Рудольф очаровали друг друга; молодость, обаяние и аура прочно связали этих двух идолов 1960-х – самого прославленного балетного принца и королеву Камелота. Это чаепитие положило начало тридцатилетней дружбе, за время которой и Рудольф, и Жаклин сделались героями «поколения, решившего не скучать и посвятившего себя стремлению к совершенству». Фонтейн, встречавшаяся с Джеки раньше, нашла ее «почти умирающей, с задыхающимся голосом и с этими ее широко расставленными глазами». После чая она провела их в Кабинет и пошла посмотреть, «занят ли президент». Едва Жаклин вышла, как Рудольф бросился к президентскому креслу. Ему захотелось испытать ощущение власти. В том году Соединенным Штатам и СССР предстояло подписать первый договор о запрещении ядерных испытаний и согласовать ввод в действие первой «горячей линии» между Белым домом и Кремлем. Через несколько минут Нуреева в Овальном кабинете поприветствовал сам президент Кеннеди.
* * *
Возвращаясь в свой отель после приема, данного в честь Королевского балета в Торонто, Рудольф в три часа утра принялся выделывать пируэты вдоль разделительной полосы на дороге. Подошедший к артисту блюститель порядка надел на него наручники и сопроводил в полицейский участок, откуда – после долгих уговоров – Рудольфа вызволил управляющий Королевского балета, Майкл Вуд. Воспоминания о Ле-Бурже были еще очень свежи у Рудольфа, и столь быстрая утрата свободы его потрясла. Об этом сразу догадалась английская танцовщица Линн Сеймур, позвонившая ему в гостиничный номер: «Я сказала ему: “Бедный мальчик! Что с тобой стряслось?” Было очевидно, что ему никто больше не позвонил. Он был подавлен и страшно напуган». Зато снова попал в заголовки газет.
Гастроли продолжились в июле в Лос-Анджелесе; все билеты на спектакли, усеянные звездами, были распроданы. Сидя в зале на «Жизели» с Нуреевым и Фонтейн, Сесил Битон только диву давался тому, насколько популярен стал классический танец. Молодых людей не меньше, чем их родителей, волновал «этот старый, посредственный балет» – а разжигал их интерес, естественно, Нуреев[197]. «Степень его горделивости… такого мы не наблюдаем в нынешнем театре». В тот вечер, когда Битон впервые увидел на сцене «Маргариту и Армана», он приехал на балет прямо со съемок «Моей прекрасной леди», пригласив с собой Одри Хепберн, ее мужа Мела Феррера, Джорджа Кьюкора и Кристофера Ишервуда. Хепберн весь спектакль пребывала «в приподнятом, восторженном настроении», а Кьюкор, которому всегда нелегко было угодить, вопил до хрипоты в голосе. «Не помню, чтобы я когда-нибудь раньше так кричал в театре, – вспоминал его отзыв Битон. – И хотя мне было больно изливать свои эмоции, ваша работа прекрасна!» У самого Битона балет вызвал смешанные чувства. Ему было неприятно увидеть, как изменились – без его согласия – костюмы героев, да и освещение он нашел «очень грубым». Но как только начался балет, «все замерли, ощущая
