Страна Печалия - Софронов Вячеслав

—

Так вы, батюшка, — подал голос молодой казак, которого протопоп окрестил Павлом, — то не хуже нашего знаете. Чего вокруг да около ходить, словно кони на привязи. Нам уж добрые люди обсказали, за какие такие грехи вы в Сибири очутились…

—

Коль так и вам обо мне доподлинно все известно, — перебил его Аввакум. — Теперь пришла пора вам открыться, с каких краев вы сюда пожаловали.

—

Про Яик реку слышали? — посмотрев по сторонам, осторожно спросил старший. — Вот оттуда мы и есть. Как в нашей Христовой церкви перемены пошли, да начали нас учить щепотью по-новому креститься, так наши казаки круг собрали. Что же это получается: с одной стороны, на нас басурмане разные наскакивают, а с другой, из Москвы, вместо того чтобы нас в вере укрепить, шлют нам указы поменять веру отцовскую и по-новому начинать в Бога верить. Где ж тут правда?

—

О какой ты правде, сын мой, спрашиваешь? — улыбнулся ему Аввакум. — О Божьей, или о людской? Божьи заповеди, как они были, таковыми и остались, а вот люди горазды толковать их каждый по-своему. То всем известно. Патриарх Никон, с которым мы когда-то в друзьях были, возомнил себя едва ли не вселенским патриархом. Мол, негоже нам свою веру иметь, от греческой отличную, и повелел много чего поменять в обрядах церковных.

—

А вы тому воспротивились, отец Аввакум, — хитро прищурился старший казак.

—

Да и вы, как погляжу, тоже не на его стороне, — нашелся с ответом протопоп.

—

А у казаков вера единая была и есть. И другой не бывать. На том и стоим, — твердо ответил тот.

—

Правда ваша. Вера, она не девка блудная, чтоб каждый, попользовав ее, прочь откинул. А уж коль родился ты с этой верой, с ней и живи и в сторону не сворачивай. Иначе…

—

А что иначе будет? — осторожно спросил молодой казак.

—

Будто сами не знаете, геенна огненная всех отступников ждет, — пояснил Аввакум.

—

И патриарха тоже? — задал непростой вопрос тот.

—

Вот его-то в числе первых, когда он перед Божьим судом предстанет, — выпалил Аввакум и для верности пристукнул ладошкой по столу, — иначе и быть не может.

—

Ну, о том не нам судить, — задумчиво ответил старший, — мы на круге постановили: народ нужно поднимать, супротив перемен этих. С тем и ездим по сибирским городам, грамоту читаем, в которой все мы подпись свою поставили, руку приложили и крест целовали.

—

И что народ ответствует? — с интересом спросил Аввакум. — Все с вами согласны? Али есть и такие, что не желают против патриарха идти?

—

Что скажешь на это, брат мой, названый Павел, — с усмешкой спросил своего младшего спутника другой казак.

Аввакум понял, что согласия между ними нет, и сейчас, скорее всего, они вызвали его на разговор, чтоб прийти к единому решению, а попросту говоря, ждут поддержки. Эта мысль укрепила его в том, что он наконец-то нашел тех, кто готов выступить с ним против никоновских новин. Причем эти побывавшие в сражениях казаки будут стоять твердо и в беде не бросят. Потому он оживился и, не дожидаясь ответа молодого казака, горячо заговорил:

—

Коль желаете знать, как я о том думаю, скрывать не стану. Никону, не сегодня завтра, конец придет, погонит его царь от себя, но вряд ли то, что сделанное, менять станет, поскольку все митрополиты и архиереи под патриархом ходят. И не всем они, как то известно, довольны. А вот как вам, казакам, быть, о том думать надо, причем хорошо и не один день…

—

Да мы уж думали, — в голос ответили те, — выход один видим: гнать тех батюшек, что старой веры придерживаться не желают.

—

И как же вы это делать станете? — поинтересовался Аввакум.

—

А по-разному, где как придется…

—

То, что по-разному, то мне понятно. Но ведь так и до смертоубийства недалеко. Есть наверняка и такие, что против вас подымутся. Тогда как? Убивать их станете? Или, как меня вчерашние мужики хотели, в прорубь кинете с камнем на шее?

Казаки помолчали, что-то обдумывая, не решаясь до конца быть откровенными. Но иного выхода у них не было, и они это понимали, а потому старший, тяжело вздохнув, промолвил:

—

От смерти не убежишь, за всеми нами она ходит и вольна в любой момент жизнь человеческую прервать…

—

Нет, ты, братец, прямо мне скажи, не отговаривайся: убивать станете?! Вон, в Тюменском монастыре чуть ли не на моих глазах двоих безвинных монахов жизни лишили. И за что, спрашивается? За то, что они волю патриарха исполняли, книги на новый лад переписывали? Не ваших ли это рук дело? Я же вас еще тогда приметил, а тут Бог свел, свиделись…

—

Богу видней, — усмехнулся младший, — не подоспей мы вчера, тогда и не беседовали бы, как сейчас. Или, получается, тем можно, как им вздумается, с человеком поступать, а другие должны стоять, руки смежив?

Аввакум растерялся, не зная, что ответить на прямой вопрос. Действительно, обвиняя их в смерти других людей, он забыл, что сам находится на волосок от гибели, и как разрешить эту заданную кем-то свыше загадку, он не знал.

—

Я вам так скажу, казачки дорогие, Бог вам судья, но законы Божьи нарушать — то никому из людей не пристало. Смертоубийство ни Божьим, ни людским законам не позволяется. Ну, одного побьете, другого, а дальше что?

—

Другие побоятся, присмиреют, задумаются…

—

О чем задумаются?! — вскричал Аввакум, вскакивая с лавки. — Да вы не хуже моего знаете, вас воеводские люди в розыск объявили, а как узнают, где вы есть, несдобровать вам, в пыташную потащат, а там и до плахи недалеко…

—

Пущай они нас поначалу изловят да взять попробуют, — столь же горячо ответил молодой казак. — У нас в каждом селе свои люди имеются, упреждают, схоронимся, коль нужда будет. А схватят нас, есть другие не хуже, чтоб дело наше продолжить…

—

Плохо вы, батюшка, видать, нашего брата-казака знаете. Мы все, как братья единоутробные, единой клятвой повязаны. И супротив нас выстоять никому еще не удавалось. Если все подымутся, перевернем матушку-Русь, с ног на голову поставим, ни себя, ни других не пожалеем ради святого дела.

—

Это если дело святое, супротив врага, тогда оно понятно, — спокойно отвечал Аввакум. Он вдруг успокоился, взял себя в руки, понял: что бы он ни втолковывал станичникам, твердо решившим бороться с патриаршими нововведениями любым путем, они его слушать не станут. Для них, людей военных, жизнь человеческая ничего не стоит… Эти точно на своем будут стоять, и ничем их не проймешь. Поэтому проговорил примирительно:

—

Поймите меня верно, я же хочу того же самого, за что и пострадал. Теперь вот в Сибири сижу и не знаю, выберусь ли когда отсюда… Но смертоубийство есть грех наипервейший, и на Страшном суде с вас за это спросится.

Казаки переглянулись меж собой, было видно, что и они не знают, что возразить протопопу, но и отмалчиваться они не хотели.

—

Вы, батюшка, как тот бирюк, что обиделся на соседа: дверь к себе в хату закрыл и здороваться с ним перестал, а соседу от того ни жарко, ни холодно, меньше хлопот. Нет, не по-нашенски это. Если бы мы со степняками, что на наши станицы налетают, так себя вели, то нас бы давно в живых не было, и ни жен, и ни детей наших. Гнили бы наши косточки в степи, и никто бы нам за это спасибо не сказал. Может, кто и помянул добрым словом, а, скорее всего, лишь посмеялись: мол, здоровые мужики, а за себя постоять не могли. Мы воинским обычаям сызмальства обучены. Вы от недругов крестом да молитвой оборону держите, а мы копьем да сабелькой. Разве мы не за веру православную стоим?

—

Так то, когда вы с басурманами схватку ведете, а тут такие же, как вы, люди православные.

—

Иуда тоже Христа целовал, а потом предал его, — запальчиво выпалил молодой казак, — только мы другой породы и, коль крест целовали, то веры своей менять не будем, лучше смерть примем.