Записки «лесника» - Андрей Меркин

Ни хуя себе, ведь он из Киева – и фамилия соответствующая: Колодяжный.

– Вы за «Спартак» болеете, товарищ сержант?

– Ты чё, охуел – давай пузырь!

– Просто альбом достал по случаю, на халяву, ага…

– А эмблему не сковырнёшь, иначе обложка подпортится.

И любовно гладит альбом и бутылку.

Губа один

Довелось мне, когда попал в действующую часть, чалиться на Рижской гарнизонной гауптвахте.

Самое страшное было, когда в караул заступали моряки.

Двухметроворостые жлобы «годки» и «подгодки» устраивали нам игру.

Называлась она «море».

В огромный коридор между камерами выливалось неимоверное количество воды, прямо на пол.

С одной стороны коридора прямо на бетон клали 11 человек и с другой тоже.

В центре бросали мяч.

До него надо было ползти на брюхе прямо в воде. Мяч передавался игрокам своей команды, как угодно, но тоже на брюхе.

Кто первый доползал, тот и хватал мяч.

Играть можно было любой частью тела, но всё только ползком.

Победитель должен был попасть мячом в противоположную стену.

Морячки же вместо мяча пинали нас ногами, подгоняли сильными ударами прямо в голову и по почкам.

А ещё любой, попытавшийся приподняться, получал от морячка с носка удар по лицу, прямо в нос.

После таких игр можно было угодить на кладбище.

Один молодой узбек «зажмурился» прямо в медсанбате.

Вот такой был футбол.

С тех пор я не люблю моряков…

Губа два

Но не всегда печально на «губе». Уже перед самым дембелем ротный дал мне 10 суток за самоход.

И отправился я в Черняховск. Там всем заправлял писарь, старшина по званию и как раз с моего призыва.

Он был приписан к дисбату в Перми, но по армейскому бардаку был формальным и не формальным начальником гарнизонной гауптвахты.

Начальники караулов старались с ним не связываться, и он вершил свой личный прибалтийский суд.

Звали его Арвидас и жил он в отдельной, со всеми удобствами оборудованной камере.

Два мягких матраса, домашняя пуховая подушка, радиоприемник ВЭФ, кассетник «Весна».

Фотографии артисток во всех позах были развешаны по стенкам камеры, как в Эрмитаже.

Ходил писарь в «хромачах» и офицерской полушерстяной форме.

Сдружились мы с ним крепко, и я получал наряды на работу в самые блатные места.

Водочный комбинат.

Да!!!

Нас поставили разгружать вагоны с солью и сахарным песком. Оказывается, эти компоненты используются при производстве водки.

Пока мы работали, то сердобольные работяги влили в нас столько водяры, что обратно караул нас принёс практически на руках.

Идти самостоятельно никто не хотел, да и не смог бы, при всём желании.

Наутро при обходе камер, очередной начальник караула добавил мне очередные пять суток за «неуставной вид».

Арвидас сказал, что это хорошо… и послал меня утром подметать улицу возле булочной-пекарни.

Обратно я вернулся с полным пузом булок и бубликов, да ещё и ребятам прихватил – галифе свисало, как хобот у слона.

Писарь не унимался и в обед послал меня «баландёром» за супом и кашей.

Еду брали в ближайшей воинской части, наполняли зелёные бочки и армейские рюкзаки.

А со времён Суворова Александра Васильевича в армии изменения произошли небольшие.

«Щи да каша – пища наша».

Ещё писарь договорился с конвойными, и я сгонял в магазин за портвейном, который спрятал в бочки со супом.

Обед был на славу!

Наваристый супец с мослами, каша-кирзуха с комбижиром, компот из сухофруктов.

Наконец – десерт по-гауптвахтовски.

Свежая выпечка – прямо из пекарни – и две огромные «бомбы» креплёного вина «Солнцедар».

Но это не всё, дорогой читатель.

Поздним вечером того же дня писарь совершил марш-бросок по маршруту губа-город-губа, откуда вернулся не один.

Вместе с ним были две очаровательные биксы, тоже из Литвы.

Ночь мы провели в камере у писаря, вдаваясь во все тяжкие и не тяжкие сексуального разврата.

Жизнь текла, как в санатории, я получал дополнительные сутки за дополнительными сутками – так прошёл месяц.

Наконец меня забрали в часть, а ротный сказал:

– На «губе» вам слишком хорошо живётся, товарищ рядовой, – и обещал устроить «весёлую» жизнь вплоть до дембеля.

Немудрено, ведь за месяц ареста я набрал пять кило лишнего веса, а рожа лоснилась, как у ротного кота Васьки.

Перед самым дембелем пришлось идти к ротному на поклон, просить характеристику для поступления на рабфак Плехановского института.

Характеристика была что надо.

«Физически развит удовлетворительно. Политику партии и правительства понимает верно».

Ехал домой в поезде как раз на ноябрьские праздники, все деньги отдал за билет, поэтому не мог элементарно пожрать.

Но такие же, как я, дембеля не дали умереть от голодной смерти.

Вместо еды в меня влили такое количество портвейна и водки, что когда состав прибыл на Белорусский вокзал, идти я попросту не мог.

Ноги банально отказали, и пришлось брать носильщика, который на тележке отвёз меня в медпункт.

Там добрая докторша сделал мне укол кордиамина прямо в вену и вызвала такси.

Домой я прибыл бледным, как смерть, и шатался, как камыш из народной песни.

Проспал почти сутки и лишь потом встал на учёт в военкомат.

Пётр Петрович

Занятия на рабфаке Плехановского института уже начались, но папе удалось договориться, и меня зачислили на нулевой курс дневного отделения «Плешки».

Выдали студенческий билет, назначили стипендию.

И стал я готовиться к выпускным – они же вступительные экзамены.

Достаточно было сдать даже на тройки – и ты уже студент первого курса.

Контингент рабфаковцев был очень интересный.

Почти все кандидаты или члены партии, ударники производства, отличники боевой и политической подготовки.

На этом фоне моё худосочное лицо некоренной национальности резко выделялось среди бравых работяг и демобилизованных из погранвойск старшин и сержантов.

Моя же запись в военном билете была проста и лаконична – гвардии рядовой.

Зато преподаватели попались душевные, просто герои своего времени.

Математику вёл доцент Пётр Петрович.

Основным коньком его преподавания была тощая, как туберкулёз, книжечка.

Напечатана она была полукустарным способом и называлась «Основы алгебры и математики для вступительных экзаменов в ВУЗ».

Пётр Петрович раздал её всем рабфаковцам и велел выучить наизусть.

Отдалённо всем своим видом он напоминал Антона Павловича Чехова.

Бородка, пенсне, картуз – выглядел он старорежимно, очень любил длинные и поучительные речи, называя нас вольнослушателями и будущими строителями экономики развитого общества.

Надо сказать, что вместе с нами училось несколько негров из братской Африки, югославы, немцы, венгры – им также предстояло пройти через «нулевой курс».

Негры почти не говорили по-русски, занятия пропускали. Зато усердно жестикулировали и махали руками по поводу и без оного.

Также учился с нами один чел с круглой, как у Колобка, и сытой, как у кота, рожей.

Прозвали его Кот Котович, и имел он несчастье потерять книжечку Петра Петровича.

Ректора института звали Иван Иванович, а декана рабфака за глаза называли Декан Деканович.

Сдружился я с двумя ребятами-погранцами. Фамилия одного была Стрелкин, другого по аналогии прозвали Белкиным.

Стрелкин был коммунист и интернационалист, Белкин – футболист и весельчак.

Бедного Котовича чуть не попёрли из института, а мы с Белкиным прореагировали песенкой, сочинённой на незамысловатый мотив и спетой дуэтом:

– У Кота Котовича, у Петра Петровича,– У Иван Иваныча, у Декан Деканыча.– Книжечку украли – «блэку» отдали.– Он уехал в свой Нигер,– Изучать там алгибЕр.

Спели её прямо на перемене между парами, взявшись за руки, как куплетисты Шуров и Рыкунин.

На нашу беду мимо проходил Пётр Петрович, он и сдал нас в руки партийной организации.

Белкин получил «с занесением» – за пропаганду расизма. А меня обещали просто выгнать в случае малейшей провинности.

Ноздрёв

Коллектив подобрался весёлый и спетый, в нашей компании был один персонаж, очень похожий на легендарного героя «Мёртвых душ».

Стали мы называть его Ноздрёв.

Он любил выпить и подраться, за словом в карман не лез, а доставал кулак, втолковывая свои личные интересы.

Однажды на танцах Ноздрёв люто помахался и ему сломали челюсть.

Для сращивания зубы соединили шинами и железками, а один здоровый вырвали – для получения жидкой пищи.

Ноздрёв не унывал, пил портвейн и суп через соломинку, а иногда, не побоюсь этого слова, даже водку. Был у него «Москвич», раздолбаный после ремонта, с крышей из фанеры.

Как-то раз поехали мы с ним к девочкам, изрядно выпив до этого.

Останавливают гаишники:

– Дуй в трубку! – не могу, шепелявит Ноздрёв.