Четвертый Рим - Вячеслав Пьецух
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда в кабинет вошел Сашка Завизион и Зверюков стал ему задавать вопросы, Павел Сергеевич отчего-то насторожился; впрочем, молодой человек был до того напуган, что нес сущую околесицу, и его отпустили с миром. Но Соня Понарошкина отвечала дельно и хладнокровно.
- Ты, кроме как в техникуме, с Праздниковым встречалась? - спрашивал Зверюков.
Соня в ответ:
- Фактически каждый день.
- И чем же вы занимались?
- Да ничем. Гуляли, разговаривали, то да се...
- А разговаривали о чем?
- Обо всем. О событиях в Китае, о Дворце Советов, о поэзии Маяковского - дальше перечислять?
- Не надо. А ничего такого ты от Праздникова не слыхала?
- Чего "такого"?
- Ну, невыдержанного в смысле марксистской идеологии?
- Нет, ничего такого я не слыхала. Ваня Праздников был настоящий комсомолец, беззаветно преданный делу великого Ильича.
- А почему ты говоришь - "был"?
- Потому что всем известно, что он исчез.
- "Исчез" - это одно дело, а "был" - другое. Кстати, как ты думаешь, чего это он исчез?
- А я почем знаю...
- Все-таки ты с ним компанию водила и, наверное, была в курсе текущих планов.
- Про свои планы он как-то не говорил. Ой, нет!.. Он говорил, что хочет куда-то послать заявку, чтобы в голове у Ленина устроить библиотеку.
- Чего, чего?
Свиридонов в некотором замешательстве объяснил:
- Это наш Праздников до того заучился, что начал бредить. Ему, видите ли, пришла мысль разместить библиотеку в голове у статуи Ленина, которая увенчает Дворец Советов.
- А-а... - сообразил Зверюков. - Вообще подозрительная какая-то идея, в чем-то несовместимая с обликом советского человека.
- А по-моему, - сказала Соня Понарошкина, - наоборот.
Зверюков согласился:
- Или наоборот.
После того как девушку отослали, Зверюков достал из кармана брюк помятую пачку "гвоздиков" и сказал:
- Кровь из носа, а я эту команду разоблачу! Если партия прикажет, то я собственных внуков разоблачу!
Свиридонов было собрался ему возразить, что если оседлать естественное политическое развитие и понукать его то и дело, это может выйти себе дороже, поскольку такое отношение чревато искусственными тенденциями, перечеркивающими самое революционную справедливость, и нужно быть особенно осторожным с такой тонкой штукой, как классовая борьба, чтобы она не обернулась борьбой за власть; однако, зная, что Зверюков этого не поймет или поймет превратно, он сказал только:
- Может быть, ты и прав.
Когда ушел секретарь партячейки, Свиридонов вдруг почувствовал себя скверно: и сердце что-то щемило, и, главное, одолевала некая опасная неопределенность, которая поселилась в нем после телефонного разговора с Александровым-Агентовым, давеча сделавшим ему нешуточный нагоняй. Свиридонову страстно хотелось как-то развеять эту неопределенность, даже если бы определенность была ужасной, и скрепя сердце он решил Александрову-Агентову позвонить, хотя и отлично знал, что ему не следует это делать. Он набрал телефонный номер, дождался ответа и завел невинный, ничего не значащий разговор. Из реплик и интонации лубянского собеседника сразу стало понятно, что вышел этот звонок некстати, и Свиридонов совсем расстроился, но самое тяжкое было то, что напоследок Александров-Агентов ему сказал: "Вот что, Свиридонов, ты мне больше, пожалуйста, не звони". Павел Сергеевич положил телефонную трубку на рычаг, достал из своего парусинового портфеля скляночку валерьянки и, накапав зелья в стакан с водой, выпил, поморщился, содрогнулся. На душе было так гадостно, что захотелось пройтись по улицам и хоть сколько-нибудь развеять свою беду.
Выйдя из административного корпуса, который размещался в покосившемся флигельке, Свиридонов побрел, держа направление на Рождественку, а затем на Охотный ряд. Поскольку он шел вдоль тротуара, глядя себе под ноги, и по московской привычке то и дело переходил с тротуара на тротуар, у Пушечной улицы его чуть было не сбил ломовой извозчик, в сердцах обозвавший его "интеллигентом недорезанным" с прибавлением известных, скабрезных российских слов. Павел Сергеевич вдруг подумал, что, с классовой точки зрения, наезд на него ломового извозчика означает не такое уж серьезное преступление, как если бы он этого извозчика оскорбил; разумеется, марксист обязан диалектически подходить ко всяким явлениям жизни, но...
Но тут он поднял голову и обнаружил, что стоит напротив пивной, о чем извещала скверная вывеска, на которой были нарисованы пенящиеся кружки и раки, похожие больше на скорпионов. Павел Сергеевич настолько был не в себе, что решил зайти и выпить бутылку пива, хотя он этот демократический напиток не жаловал искони.
В пивной, наполненной жирными запахами хмеля, воблы, сырости, ракового бульона и жареной колбасы, Павел Сергеевич сел за стол, покрытый нечистой скатертью, которая вся была в желтоватых разводах, хлебных крошках и очистках от рыбных блюд, поманил подавальщика, коренастого ярославца, и заказал ему бутылку "Московского" под соленые огурцы.
Только он пригубил стакан, как к его столу подсел сильно рябой мужчина, который, видимо, не так давно оспой переболел, и поинтересовался:
- Вы, случаем, будете не академик Вильяме?
- Нет, - буркнул Свиридонов ему в ответ.
- Ну, все равно. Вы, я гляжу, человек культурный, тогда, может быть, ответите мне на такой вопрос: почему при царизме швейная машинка фирмы "Зингер" стоила тридцать целковых, а при советской власти все шестьдесят?
- Я в этой области, извините, не специалист, - сказал Свиридонов вяло, а отчасти и с неприязнью.
- Вот почему, - стал объяснять рябой. - Потому что раньше в нашем механосборочном цехе трудилось одиннадцать человек, а теперь пятьдесят четыре. Раньше мы эти швейные машинки только собирали, а теперь одна смена собирает, другая разбирает, а третья опять собирает, чтобы все пятьдесят четыре оглоеда имели на булку с маслом. Ведь это прямо какие-то чудеса! За что, спрашивается, боролись?!
- А вы боролись?
- А как же! В семнадцатом году под командой товарища Фрунзе очищал от юнкеров гостиницу "Метрополь"... Так, я спрашиваю, за что я проливал свою пролетарскую кровь? За то, чтобы в нашем механосборочном цеху развернулась эта вредная канитель?!
Неподалеку жеманно заиграла ливенская гармошка, и какой-то мужик, одетый не по сезону, в романовский полушубок, пустился в пляс; был он крепко навеселе, отчего плясал, плохо владея телом и не всегда попадая в такт, но на лице у него застыло такое сосредоточенное выражение, как если бы он занимался самым серьезным делом.
- Зато, - сказал Свиридонов, - мы покончили с безработицей, этой язвой капиталистического способа производства.
- Оно, конечно, так, да только это называется "Из огня да в полымя", потому что при царизме были свои несчастья, теперь - свои. Ну, разве что раньше наградные давали по большим праздникам, а нынче - одни почетные грамоты, рукопожатия, встречный план. Так за что ж, спрашивается, боролись?!
- Вы, товарищ, обывательски рассуждаете, - слегка возмутился Павел Сергеевич, - не как сознательный пролетарий, а как неразоружившийся кадет! В стране развернулось невиданное строительство, трудящиеся стали полноправными хозяевами жизни, а вы тут несете какую-то мещанскую ахинею!.. Как вы не понимаете: женщина рожает, и то мучается, а вы хотите, чтобы строительство нового общества, какого еще не знала история человечества, шло без сучка без задоринки, как по маслу! Есть у нас трудности роста, это бесспорно, и много их еще будет, но мы все равно не свернем с пути, на который нас наставила партия большевиков и лично товарищ Сталин.
Рябой на это сказал:
- Лично против товарища Сталина я ничего не имею. Но на местах силу взяли круглые дураки.
Тем временем пьяный плясун застыл, поставил правую ногу, обутую в яловый сапог, - другой сапог был почему-то хромовый - на каблук, кольцом развел руки, точно он кого-то невидимого обнимал, и затянул частушку:
Ребяте, а ребяте,
Вы кого там е...?
Поглядите-ка получше,
Ведь оно ж совсем дите.
- А на прошлой неделе, - сказал рябой, - у нас ударников чествовали, на аэроплане их катали над Ходынским полем за выдающиеся производственные успехи. Я вам по секрету скажу, товарищ: не люблю я эту страну, до крайности не люблю!
Свиридонов поднялся и, расплатившись на ходу с подавальщиком, вышел вон.
Из-за скверного самочувствия обратно в техникум он не пошел. Всю дорогу до своего Гендрикова переулка он тоскливо думал о том, что с этим забубенным народом будет чрезвычайно трудно построить социализм, и даже если взять его в ежовые рукавицы вплоть до введения феодальных форм отправления государственности, то все равно получится квазисоциализм, что, конечно, было бы лучше для торжества марксистской идеологии, кабы великая революция совершилась бы, скажем, в Швейцарской конфедерации, где пролетарии работают, как волы, ведут трезвый образ жизни и отнюдь не поют в пьяном виде отвратительные частушки. Между тем сердце у Свиридонова ныло, ныло и вдруг точно наполнилось расплавленным оловом - он остановился посреди тротуара, как бы окаменев, и плечом прислонился к афишной тумбе. Прошел мимо буйнобородый мужик в белом фартуке, а метрах в двадцати позади него замедлила шаг женщина в темно-зеленом платье из подкладочного шелка и стала рассматривать витрину посудной лавки. Впрочем, через минуту Павел Сергеевич отошел.