Русская семерка - Эдуард Тополь

Но где же Элизабет? Таня нервно включила телевизор. Он зашипел с каким-то сухим электрическим треском, и Таня тут же вспомнила: в газетах писали, что в СССР включенные телевизоры часто взрываются. На всякий случай она отошла в сторону. Но телевизор не взорвался, на экране появилось черно-белое изображение – одетые в кавказские национальные костюмы, черноусые мужчины яростно танцевали «лезгинку» под оглушающие удары бубна. Таня осторожно приблизилась к телевизору, с усилием повернула большую черную пластмассовую ручку. Неистовые танцоры исчезли, но остальные каналы были пусты… нет – вот еще один. Ну да, ведь в Москве два телеканала, и третий – вечерний, учебный, так гид рассказывал в автобусе. Теперь на экране возник мужчина в меховой шапке. Он стоял на фоне какого-то заснеженного сельского строения, смотрел куда-то в сторону и говорил деревянным голосом:

– …Мы возим скот на забойный пункт за сто сорок километров. В такой длинной дороге на каждом бычке теряем по несколько килограммов. Потери продолжаются и на предзабойном дворе комбината, потому что скот там у нас порой не принимают по несколько дней и скот без кормов теряет в весе. А перестройка и бригадный подряд позволяет изменить отношения с мясокомбинатом и по-новому бороться за…

С трудом понимая, о чем так дубово-монотонно говорит советский мясопроизводитель, сиротливо стоящий на фоне снежной пустыни и одинокого заснеженного барака-фермы, Таня вдруг прониклась ощущением дерюжной тоскливости этого пейзажа. Серое небо, серый снег, серый барак, серые будни очередной скучной «борьбы» за кусок мяса в стране, которая когда-то экспортировала и хлеб, и масло, и сыр, и мясо… А повернешь рычажок – грузины пляшут «лезгинку».

Господи, где же Элизабет?! Прошло уже не меньше получаса, как Таня вышла из кафе, а Элизабет все нет! Холодея от этого серого пейзажа по телевизору и от страха – Боже мой, неужели все сорвалось, но почему, почему? – Таня опять нервно забегала по номеру…

Когда началась первая мировая война, Тане было десять лет. У них был большой особняк в Москве на Патриарших прудах, еще один особняк в Петербурге на Фонтанке, родовые княжеские поместья в Курской, Смоленской и Пензенской губерниях и две дачи на Черном море, в Ливадии. Там же, в Ливадии, княжескому роду Одалевских еще императором Александром II были пожалованы какие-то гигантские земли, которые отец сдавал в аренду немцу – виноделу и виноторговцу. А сам занимался политикой, какими-то либеральными проектами в правительстве Столыпина и застольными дебатами в ресторане Английского клуба о путях технического обновления российской промышленности. Поэтому в их московском и петербургском домах всегда было полно народу – друзья отца, друзья старшего, семнадцатилетнего брата Пети, мамины подруги и, конечно, прислуга, гувернантки младших Таниных сестер – Ани и Кати. Часто устраивались детские праздники, разыгрывали спектакли, играли в шарады или всей компанией выезжали кататься на тройках в Марьину Рощу.

Но после первых же месяцев войны гостей в доме стало куда меньше. Изредка, конечно, кто-то появлялся, но было уже не так шумно и весело. За обедом взрослые при детях раздраженно говорили о неудачах на фронте, о дороговизне, о глупости правительства, коррупции и воровстве в министерствах, о Распутине. Прислуги становилось все меньше, а та, которая оставалась, начала грубить и выполнять свои обязанности кое-как. Мама сердилась, краснела от необходимости делать им замечания и уходила в свою спальню «остыть душой». Но однажды ночью Таня проснулась от того, что кто-то кричал в гостиной. Девочка различила голос исступленно рыдающей матери. Она никогда раньше не слышала, чтобы мама повышала голос, и теперь прямо в ночной рубашке помчалась вниз.

В гостиной, тускло освещенной лишь двумя подсвечниками, на диване сидела растрепанная Дарья Андреевна и раскачивалась в такт своим рыданиям. Рядом, в форме полковника, сидел дядя Николай, мамин брат и ответственный секретарь Военного министерства. Отец Тани, высокий, полный, в темном шелковом халате, растерянно ходил по комнате.

Таня, дрожа от испуга, бросилась к матери:

– Мамочка! Почему ты плачешь?

– Таня! – Дарья Андреевна порывисто обхватила дочку и крепко прижала к себе. Тане было больно, страшно, и она заплакала.

– Даша! Что ты делаешь?! Ты напугала ребенка! Возьми себя в руки! – подошел к ним отец. – Ничего страшного не произошло! Ну, он убежал на фронт. Это не значит, что его убили.

При этих словах Дарья Андреевна еще крепче прижала Таню к себе и громко застонала.

– Даша, дорогая, ты действительно пугаешь девочку, – дядя Николай склонился к маме и стал осторожно освобождать Таню. – Мы с князем употребим все наши связи и найдем Петю. Я тебе обещаю, что через несколько дней он снова будет дома!

Но Петю нашли не через несколько дней, а только через три месяца. Домой в Москву его привезли осунувшимся и смертельно обиженным. Первые Петины слова при встрече были:

– Я все равно уйду на фронт! Как только мне исполнится восемнадцать лет!

Дарья Андреевна заплакала, протянула руки, чтобы обнять сына. Но Петя отшатнулся и ушел в свою комнату. Мама повернула к отцу покрасневшее лицо и сухо сказала:

– Как видите, он вернулся ненадолго. Мы должны немедленно собираться за границу.

Через месяц настояниями жены, но без особой охоты Степан Степанович уехал в Париж, чтобы подготовить переезд семьи.

Во Франции ему удалось купить хороший дом в двадцати километрах от Парижа, нанять управляющего, перевести большую часть своего капитала в швейцарский банк и устроить все дела наилучшим образом. Домой он вернулся через три с половиной месяца оживленным и веселым. Разве мог тогда кто-нибудь предположить, что никому из семьи не придется воспользоваться этими приготовлениями! Никому, кроме Тани.

Пришла весна, а затем лето и снова зима. В доме перестали говорить о переезде за границу. Петя вырос и возмужал. Успокоенные родители с радостью следили за его успехами в университете, куда он был зачислен осенью на первый курс. Петя всерьез увлекся изучением медицины и со смехом вспоминал свой побег на фронт.

И тут появилась Лена. Лена, которая изменила его жизнь.

Петя влюбился. Но не так, как обычно влюбляются восемнадцатилетние мальчики – восторженно и радостно. Нет, это была мрачная ревнивая страсть, которая сжигала его всего. Он похудел, ощетинился, смотрел на всех исподлобья.

Лена была на три года старше Пети, курила тоненькие длинные папиросы и принадлежала к какому-то тайному революционному кружку. Она часто исчезала, потом появлялась снова, была насмешлива, игрива и снова исчезала.

Петя сходил с ума. Он воображал Лену с любовниками, тосковал, иногда даже плакал, что было заметно по его красным глазам. Занятия в университете перестали его интересовать, а с революционным переворотом он и совсем их забросил: студентов распустили на неопределенное время.

Февральская революция 17-го года, отречение царя от престола и создание Временного правительства были встречены Степаном Степановичем Одалевским восторженно. Он был либерал и не мог не приветствовать демократические перемены в своем Отечестве. Но очень скоро пришел Октябрь, и новое большевистское правительство стало всерьез пугать князя.

Царя, царицу, их детей и слуг расстреляли на Урале, и круг арестованных и расстрелянных вокруг Степана Степановича и его семьи постепенно сужался. Уже несколько раз к ним врывались с обысками, после которых папа стеснялся смотреть в глаза домашним. И ничто бы не помогло князю Одалевскому избежать ареста: ни его либеральные статьи, ни прошлые искренние симпатии к революционерам, ни вынужденное унизительное затворничество в собственном доме за наглухо зашторенными окнами, если бы не давние приятельские отношения с Тимофеем Разумихиным. Из разговоров взрослых Таня поняла, что в свое время, будучи студентом Московского университета, молодой князь спас Тимофея от каторги. Что там произошло, отец никогда не рассказывал. Но почти всемогущий в то время, чуть ли не правая рука не то Бухарина, не то самого Троцкого (Таня уже не помнила точно), Тимофей Разумихин помог семье князя не только избежать ареста, но и оформить документы для выезда за границу.

Все складывалось удачно. Заграничные паспорта были получены, управляющий из Парижа писал, что все готово к их приезду и находится в образцовом порядке. По словам отца, денег, переведенных в 1916 году, должно было хватить надолго. Выезжать могли почти налегке.

Вот только Петя: согласится ли он на отъезд? Мама твердо заявила, что если он остается – они не тронутся с места. Петя не говорил ни да, ни нет. За завтраком, обедом или ужином, всякий раз, когда все садились за стол, Дарья Андреевна разными путями намекала, что жизнь отца и, конечно же, ее и сестер в Петиных руках. Но все понимали, что дело не в Пете, а в его отношениях с Леной, которая не появлялась в их доме уже больше месяца.