Нелюбимая - Адольф Рудницкий

С этих пор Ноэми все чаще получала анонимные письма и все чаще ей звонили по телефону неизвестные люди. Мотив их сообщений всегда был один и тот же: у Камила есть возлюбленная, а ее он выгонит. Однажды вечером Камил лег раньше обычного. Ноэми на минутку вышла. Вдруг его внимание привлек листок бумаги, белевший на столе. Он вздрогнул, догадавшись, что это письмо. И не ошибся. Письмо было адресовано ему: Ноэми прощалась с ним.

Он торопливо оделся и, дрожа, сбежал вниз. В воротах столкнулся с Ежи.

— Ноэми ушла. Не знаю куда. Помоги мне ее разыскать.

Его взволнованный вид говорил сам за себя. Ежи побежал в одну сторону, Камил — в другую. Он чувствовал запах гнилой рыбы — неистребимый на этой улице, — видел светящиеся фонари извозчичьих пролеток, лошадей, впряженных в дышла, кучеров, спавших на козлах, видел себя так, словно был кем-то другим и бежал рядом с этим другим. Безуспешно обыскав окрестные улицы, он вернулся на Граничную, и оцепенев от горя, встал в воротах дома. Услышав шаги, он очнулся: перед ним была Ноэми, которую бережно поддерживал Ежи. Всем своим обликом она выражала безразличие к тому, что происходит вокруг. Голова ее свешивалась бессильно, как ветка ивы. Какой-то момент Камилу казалось, будто Ноэми ослепла.

Он вел ее по темной лестнице, часто и нежно целуя ее плечо. Дом уже спал: свет горел только где-то на первом этаже. Они прошли три этажа, стали подниматься на четвертый, и тут Ноэми крикнула:

— Не хочу! Не хочу! Зачем ты меня ведешь?

Камил не отвечал, слишком ясно понимая, что единственным стимулом его поведения был страх перед ее безумием. Теперь, когда приступ кончился, он не мог сказать ей ни одного слова.

— Почему ты мешаешь мне уйти?

Он молчал.

Две пары глаз впились друг в друга, каждый стремился проникнуть в душу другого и выхватить какую-то правду из бездны обмана. Они видели друг друга так отчетливо, словно осветили свои лица ярко горящими лампами. Камил догадывался, что мозг ее работает с предельным напряжением. Она пыталась уловить какой-то смысл в том, что происходит. Да, они вплотную подошли к границе смертельной ненависти, она решила помочь ему и ушла, так зачем же он побежал за ней, почему так волновался, вместо того чтобы тихо ждать известия, которое раз и навсегда принесет ему долгожданный покой. Он побежал за ней. Значит, она ему все-таки не безразлична. Но неужели только потому, что он не хотел брать на себя вину за ее безумный поступок, что с этим он не мог примириться? Неужели это всё? А быть может, им двигало нечто большее? Почему он молчит? Почему он так упорно молчит?

Она тормошила его. Камил сдерживал ее молча, не произнося того единственного слова, которое хотел, но не мог сказать, чувствуя себя так, будто он растерял все слова, которыми пользуется человечество. Молча вернулись они в комнату.

Ноэми позволила снять с себя пальто, позволила себя раздеть, позволила ему целовать ноги холодными губами. Вяло, без внутренней потребности она подчинилась ему.

Камилу казалось потом, что он испытывал странное чувство, которое то расплывалось в сонном видении, то оживало в каждое мгновение просветления, когда сон и усталость теряли власть над ним. Ему казалось, будто женщина, рядом с которой он лежит, вовсе не Ноэми. Из этой отчужденности внезапно родилась мысль, что он совершает измену, изменяет кому-то очень близкому. Неожиданно он понял, что изменяет Ноэми с неизвестной женщиной, которая не была ею. Никак не мог он себя убедить, что лежит с нею, с Ноэми. И так, лежа с ней, он воображал, будто лежит с другой. А когда по временам просыпался, то ясно, как никогда до сих пор, осознавал истинную меру ее страданий. Тогда он целовал ее с такой силой, словно хотел смыть и взять на себя все ее страдания.

Назавтра в полночь Ноэми все еще не было дома. Около часу раздался звонок: в дверях стояла Ноэми, промокшая до нитки, вода стекала с нее ручьями. Ни о чем не спрашивая, Камил стащил с нее пальто, платье, рубашку.

— Даже утопиться не дали! Участковый кричал, что заставит меня заплатить штраф!

Утром, когда Камил проснулся, Ноэми не было в комнате. Он нашел ее, всю окровавленную, в ванной: она пыталась перерезать себе вены осколками стакана.

Вслед за этим рассветом пришел другой, третий, четвертый, всякий раз Ноэми вскакивала и потихоньку бежала в ванную, а несколько минут спустя туда являлся Камил. В начавшейся гонке смерти окно в их комнате — они жили на пятом этаже — стало новой угрозой, постоянной пыткой. Комната как бы уменьшилась; вместо того чтобы выиграть в пространстве, они теряли его. Вчера, когда в два часа ночи Ноэми все еще не было дома, Камил оделся и вышел. На лестнице, как кучка брошенного, измятого тряпья, лежала маленькая Ноэми.

XVI

Постепенно она приходила в себя. Словно из-за высокой горы проникал невнятный шум большого городского дома. Совсем недавно они лежали друг подле друга, внутренне спаянные крепко, до боли. Все вещи в комнате усиливали ее боль: стол, шкаф, трудно поверить, каким мучительным может стать вид шкафа. Ноэми чувствовала себя плохо, и Камил пошел за доктором.

Мозг ее работал, как мотор, который не хочет зажечься: спорадические, разорванные картины никак не могли между собой соединиться, каменная стена отделяла одну картину от другой. В американском фильме кто-то называл Катюшу Катушкой — вот и все, ничего больше. На улице Мицкевича, на третьем этаже жил отставной майор, который очень любил свою мать. Майор этот однажды что-то сказал, но что именно он сказал? Этого Ноэми никак не удавалось вспомнить. Очень давно — словно сто лет назад! — на втором этаже жил врач Барвинский, он всегда ходил в длинном кожаном пальто. Однажды врач выглянул в окно, Ноэми, стоявшая внизу, застеснялась и убежала. За домом был пруд: сын садовника, вернувшись с призывной комиссии, распаренный, прыгнул в пруд, а в пруду у него лопнул желчный пузырь. Из пивной выталкивали пьяных грузчиков, и они потом валялись на тротуаре. Прохожие перепрыгивали через них, как через лужи. Маленькую Ноэми всегда предостерегали: очнется такой пьянчуга, кинется на тебя и затопчет. И снова конец. Мириам была прелестна, как дуновение весеннего ветра. На улице все встречные оглядывались ей вслед. А какая она была гордая, никто ее не любил! Все знали, что она собирается бежать с капитаном Мостовским. Отец, добропорядочный купец, плакал и просил, чтобы она не навлекала на него позора, а она ничего не отвечала, примеряла шелковые платья и гляделась в зеркало. Однажды она бросилась с моста в воду…

Все это: Катюша, глупые глаза майора, пьяные грузчики, Мириам — сливалось потом в замкнутое целое. Прошлое — это одна картина, одно слово, ничего больше. Исчезнет Ноэми, не будет хватать одной картины, только и всего. Она придвигала к себе эти картины, чтобы видеть их более отчетливо, как поступают все любители воспоминаний, и, однако, не сами картины, а что-то в их фоне привлекало ее внимание: да, это был рынок в Казимеже, небольшие домики, полные очарования (которое не исчезало в воспоминании), люди как бы из сна, вывески, такие характерные для Казимежа, все вместе овеянное, пронизанное уже темнеющим, хватающим за душу небом сумерек. Когда Ноэми пригляделась внимательнее, то увидела, что в магазин спешит какая-то женщина и у нее слезы на глазах (очевидно, женщина плачет). Вчера ночью, лежа на лестнице, до того как Камил увел ее оттуда, она тоже видела казимежский рынок. Где-то Ноэми читала: душа прозрачна, у души окраска воздуха, поэтому мы не видим миллионы душ, которые кружат возле нас.

Камил пошел за доктором, но сам домой не вернулся. Прислал посыльного с письмом, в котором писал, что не представляет себе другого выхода: у него больше нет сил, пусть Ноэми сама решит свою судьбу. Быть может, когда-нибудь его сегодняшний шаг покажется ей более оправданным. Но ради их общего блага надо все-таки положить конец их муке. Пусть каждый из них по-своему устраивает свою жизнь.

Письмо не удивило ее и не возмутило, новый удар она приняла как нечто естественное; в те периоды, когда действительность обрушивается на нас, силу сегодняшнего зла притупляет сила зла вчерашнего. Ноэми стала одеваться. У нее, наверное, была высокая температура, она чувствовала свою болезнь во рту и во всем теле. Так как она вбила себе в голову, будто хозяйка не выпустит ее из дому, то оделась потихоньку; странной была эта тишина — предписанная себе, умышленная. Улучив минуту, когда в коридоре никого не было, Ноэми прокралась к черному ходу; этой дорогой она шла в первый раз, до сих пор они никогда не пользовались черной лестницей. Деревянные ступеньки, сегодня только вымытые, уже кое-где были в снегу. Это наблюдение на мгновение ее развлекло и почему-то рассмешило.

Спускался ранний зимний вечер, над городом нависло небо, пунцовое от фонарей, зимними вечерами небо часто бывает пунцовым. Люди куда-то шли, куда^ то спешили. Им было некогда. Ноэми не понимала, почему они так спешат. Трамваем она поехала на Восточный вокзал.