Годы молодые - Лев Авилкин

Разумеется, такая процедура отражалась не только на моральном благополучии моряка, но, подчас, и на его здоровье. Сильные, здоровые молодые парни в возрасте, едва перевалившем за тридцать, вдруг начинали чувствовать, что где-то в груди кольнуло. Сперва один раз, слегка. Но было бы положено начало! А уж сколько хороших морских специалистов из-за этой издевательской процедуры были отторгнуты от работы в плавсоставе морского флота, одному Богу известно!

Далее процедура открытия визы шла своим чередом. В основном человек вызывался на персональное собеседование в партийный орган, которое проводил какой-нибудь чиновник партаппарата, а уж после собеседования бюро крупного партийного органа (обкома партии или ЦК партии республики) на своем заседании утверждало открытие визы. На заседание этого бюро вызывались не все, а только лица, назначавшиеся на большие должности (капитанов, старших механиков). Остальных бюро утверждало заочно, после собеседования. На собеседование вызывали одновременно по два, три человека.

В назначенный день второй помощник капитана Вася Легостаев был вызван вместе со мной, старшим помощником капитана танкера «Ян Креукс». Собеседование проводила женщина по фамилии Болмак, инструктор ЦК Компартии Эстонии.

Войдя в кабинет инструктора в здании ЦК КПЭ, расположенном в то время на площади Победы города Таллинна, мы поздоровались с Болмак и по её приглашению сели за стол напротив неё. На столе перед ней лежали папки наших личных дел.

Болмак начала с меня. Небрежно полистав моё личное дело, она задала мне парочку ничего не значащих вопросов, типа нравится ли мне моя работа и что-то в этом роде. Белых пятен в моей биографии не было. На оккупированной территории во время войны я не был, под судом и следствием ни я сам, ни мои родственники не были. Со мной всё было ясно, всё было «гладко, чисто, просто». Пожелав мне успехов в труде и в жизни, Болмак сказала, что я могу продолжать работать, визу мне продлевают.

Отложив моё личное дело в сторону, Болмак открыла папку Легостаева. Долго его листала, просматривала то первые листы, то последующие, снова возвращаясь к первым. Мы с Васей сидели молча и ждали её вердикта. Наконец, она оторвала взгляд от папки, посмотрела на Васю и сказала:

– Товарищ Легостаев, у вас в деле есть небольшая запятая.

– Какая? – спокойно осведомился Вася.

– Оказывается, ваш отец имел судимость, – ответила Болмак. – Давно, правда, ещё до войны, но ведь имел. А вы этот факт в своей анкете упустили. Почему?

– Так вы же всё равно знаете, – ответил Василий. – Чего же я буду указывать? Мне это неприятно, вот я и не указываю. К тому же я с тех довоенных пор своего отца и не видел ни разу. Даже где он похоронен, не знаю.

– Ну, ведь, товарищ Легостаев, положено так, – говорит Болмак. – Надо указывать всё. А вы скрываете. Не хорошо!

И вдруг Васю прорвало. Он встал, стукнул себя кулаком в грудь, и, брызжа слюной, горячо выпалил:

– А вот, когда на фронте меня с самолёта пинком под зад к немцам в тыл сбрасывали, когда я мог целую операцию провалить, в плен сдаться, никто ни разу не напомнил мне, где был мой отец. Никто не поинтересовался его судимостью! «Прыгай», кричали, и сразу в бой, откуда не все вернулись. А сейчас, когда я всего лишь жене капроновые чулки могу из-за границы привести, так вы мне душу наизнанку выворачиваете! Я же сказал, что мне неприятно вспоминать о судимости отца, поэтому и не указываю! И не буду указывать! Визы, что ли меня лишите!? Лишайте! И без вашей визы проживу, а судимость отца указывать не буду!

Болмак стала успокаивать Васю:

– Товарищ Легостаев! Товарищ Легостаев! Успокойтесь! Товарищ Легостаев, успокойтесь, сядьте! Успокойтесь!

Вася сел, и Болмак продолжила:

– Нет, нет! Товарищ Легостаев! Визы мы вас не лишим. Пожалуйста, работайте на своем месте. Вы честный человек. Плавайте, пожалуйста. Плавайте!

И, закрыв папку, протянула Легостаеву руку для прощания. Пожав наши руки, Болмак пожелала нам всего доброго, и мы вышли из кабинета.

Хутор Кяру

В пятидесятых годах прошлого столетия стало входить «в моду» строительство жилья хозспособом. Крупные предприятия и организации строили жилые дома для своих сотрудников. Стали заниматься этим и воинские части, дислоцирующиеся в Эстонии. Дивизия ОВРа7 Дважды Краснознаменного Балтийского флота, корабли которой базировались в Таллинне, тоже приступила к строительству жилья хозспособом. Но для строительства домов требуется много различных стройматериалов, в том числе и строительного леса, для заготовки которого из матросов кораблей бригады траления ранней весной 1956 года был сформирован отряд в количестве тридцати человек. В этот отряд входили те матросы, которые до призыва на военную службу имели какой-то опыт на лесозаготовках. Был в этом отряде даже тракторист трелёвочного трактора по гражданской профессии. Я, в то время молодой офицер, был назначен начальником этого отряда. Моим помощником был сверхсрочнослужащий мичман.

Обеспеченный всем необходимым, наш отряд «лесорубов» был направлен в глубь Эстонии и размещен на хуторе с названием Кяру в нескольких километрах от посёлка Тюри.

Хутор представлял собой довольно большой двухэтажный дом с многочисленными хозяйственными пристройками, такими, как коровник, свинарник, птичник, конюшня, просторный сарай, сеновал и всем прочим, что необходимо иметь для ведения большого хозяйства работящим людям. Двор хутора закрывался на массивные ворота. По всему было видно, что здесь когда-то жила зажиточная семья, имеющая своих лошадей, скотину, птицу. В сарае ещё валялись давно заброшенные лошадиная упряжь, брички, телеги, плуги и бороны. В общем-то, всё было так, как и описал такой хутор в романе «Правда и справедливость» классик эстонской литературы Антон Таммсааре.

Но всё это великолепие былого крупного единоличного хозяйства, как и сам дом, было в большом запустении, обветшалым.

Хутор стоял посреди небольшого поля, окруженного сосновым лесом. Недалеко от хутора протекала небольшая речушка, которую, вернее, следовало бы назвать ручейком. Другой, ближайший от Кяру, хутор был метрах в пятистах от него.

Отряд наш разместился в нескольких комнатах первого этажа. Здесь же, на первом этаже, была просторная кухня, которую мы по флотской традиции называли камбузом.

На камбузе безраздельно командовал наш кок, прекрасно готовивший борщи, каши, макароны по-флотски и прочую снедь.

Продуктов у нас было много, и раз в неделю нам подвозили свежие. Я и мичман-сверхсрочник занимали отдельную комнату.

Второй этаж дома занимала хозяйка хутора, одинокая глубокая старушка эстонка, ни слова не говорившая по-русски. Остаётся только удивляться, как она ухитрялась жить на хуторе одна, вдали от людей. Жить ей одной в её преклонном возрасте было трудно. Этим можно объяснить тот факт, что она не только не возражала размещению целого взвода матросов в её доме, но даже была рада этому. Мы её кормили. На втором этаже, возле двери, ведущей в её покои, стояла табуретка, на которой лежала миска для первого блюда, тарелка для второго. Не забывала она выставлять и кружку для компота. Всё это накрывалось от пыли чистой салфеткой. Перед каждым завтраком, обедом и ужином кок наполнял эту посуду приготовленной едой. Она тихо и незаметно брала её, съедала пищу, сама тщательно мыла посуду и опять выставляла её на табуретку в ожидании следующей трапезы.

Из-за языкового барьера общаться с ней было очень трудно. Да никакого общения и не было. Она никогда не спускалась к нам, и никто не поднимался к ней на второй этаж. У неё был свой отдельный спуск, которым она при необходимости и пользовалась, но никто и никогда не видел её внизу. Она вела жизнь отшельника.

Отопление в доме было печное. Для приготовления пищи нужно было топить и кухонную плиту. Приходя из леса, в котором они работали, матросы приносили с собой сухие сучья и валёжник. Ими и топили печи и плиту. Дневальный, ежедневно заступающий в наряд, как в любой воинской части, топил печи на первом этаже. Наколов дров и нарубив сухих сучьев, дневальный укладывал их на втором этаже перед дверью, ведущей к старушке. Она их брала и сама топила печь в своих апартаментах. Ежедневно приносив валёжник и складывая его наколотым и нарубленным в сарай, матросы накопили старушке дров на следующую зиму.

Мне, как старшему отряда, приходилось несколько раз подниматься и заходить к ней. Она не препятствовала этому, принимала меня охотно и вежливо. В её манерах чувствовался какой-то аристократизм, а в сильно испещрённом морщинами лице угадывалась былая стать давно поблекшей женской красоты.

Я заметил, что в её комнатах было довольно чисто и прибрано. Разбросанных вещей не было. Каждый предмет имел своё место. Пол был застелен плетёными ковриками-половиками. У стены стоял старомодный комод, над ним с наклоном висело большое зеркало. На комоде стояли несколько фарфоровых статуэток, одна из которых изображала толстого китайца, пившего из блюдца чай, а другая тонкую танцующую балерину. Ниспадающим рядком стояли слоники. Посреди комнаты стоял большой круглый стол. Вдоль стен и у стола стояли несколько стульев с высокими спинками. У окна стояло вольтеровское кресло, а возле двери тяжелый кованый сундук, покрытый ковриком. Через открытую дверь в другой комнате была видна высокая никелированная кровать на роликах, на которой пирамидкой лежали несколько подушек.