Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта - Александр Етоев

«Точно подмечено, — одобрил я. — В Нишапуре не был, не знаю, где это, а вот в Куала-Лумпуре был. Дуриан там пробовал, малайки не скажу, что красивые. А проживают там точно куала-лумпурцы».

«Вот видишь! — обрадовался словесник. — У меня везде точность! Мы прижмем этих паскудников!»

В этот момент двери класса с грохотом распахнулись.

Крепкий паренек в кожаной куртке открыл ее ударом ноги, прямо как в полицейском фильме. Куртка на груди топырилась. «У нас после двенадцати драка», — вспомнил я и посмотрел на часы. Похоже, ребята спешили. И словесник тоже насторожился: «Почему без стука?»

«А ты директор, что ли?»

«Да нет».

«Ну и сваливай, козел!»

И словесник свалил. И дверь за ним захлопнулась.

И обступили меня крепкие пареньки в дешевых одинаковых куртках.

«Ну? — обступили они меня. Весело обступили, дружески. — Теперь выпьешь?»

Я мрачно кивнул. И выпил из горла. «Ну вот! — сразу расцвели пареньки. — Так бы сразу! У нас выпивка по талонам. Хорошо, у Санька бабаня работает в магазине». Чрезвычайно подобрев, они дружелюбно и весело обхлопывали меня, как муравьи тлю. «Как отблеск от заката костер меж сосен пляшет, ты что грустишь, бродяга, а ну-ка улыбнись… — слышалось с первого этажа. — Тара-та-та-та-тата… Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

Из сибирского городка Т. я уезжал глубокой ночью.

Все смешалось — визгливый страстный концерт, милицейские свистки, шумные пляски. Кто-то из местных учителей принял меня за Пикуля. Наверное, Валентину Саввичу это понравилось бы. А директор затащил в кабинет. «И закусь есть», — бесшумно открыл он тяжелый металлический сейф. В его (сейфа) глубине мерцало семь бутылок мариинской водки и валялся жалкий пакетик с леденцами.

Трясясь в вагоне, я вспоминал улыбку своей мудрой жены и время от времени спрашивал себя: а вот на моем месте Лев Николаевич напился бы? А вот на моем месте Антон Павлович напился бы? А вот Михаил Юрьевич? Или Михаил Евграфович? Или милейший Иван Александрович Гончаров? И приходил к страшному выводу: и тот напился бы, и второй, и третий. Даже милейший Иван Александрович. «Незаметно для окружающих»…

Александр Етоев:

Комментарии к «Беседе первой»

Три мечты было у этого Прашкевича — вырваться из провинции и повидать мир, написать несколько хороших книг и понять, зачем мы живем и почему мир, окружающий нас, так красив.

Теперь ощутите разницу. «Как можно больше узнать о появлении и развитии жизни на Земле» и «понять, зачем мы живем и почему мир, окружающий нас, так красив». Первое лежит в сфере науки, второе — в области философии. Подросток с киркой в руках и с глазами, полными любопытства, ищущий в доисторических известняках останки доисторических ящеров, напитывается мудростью Соломоновой и превращается из эмпирика в мудреца. Время превращения небольшое — где-то около полувека. Небольшое в масштабах вечности, в пределах жизни одного человека превращение тянется бесконечно. Действительно, как тут не позавидуешь героям «Кукушек Мидвича»: рождаясь, быть наделенным знаниями, накопленными человечеством за века!

Выражение «вырваться из провинции» в тогдашние безинтернетные времена значило много больше, чем во времена нынешние. Жизнь вдали от культурных центров, науки, хороших библиотек для любого неординарного человека становилась отбыванием срока, данного неизвестно кем и неизвестно за какую провинность. Чувствуете? Даже невольно провинция созвучна с провинностью. Это ведь только философ знает, что провинция — понятие умозрительное. Что бывает провинция духа, в которой внутренняя жизнь человека протекает от желудка и ниже и только в редкие моменты случается, что стрелка жизни отклоняется вверх. И что люди из указанной провинции духа также часты в Москве и Иерусалиме, как и в богом позабытой Тайге.

Но в двенадцать, пятнадцать, шестнадцать лет какой из тебя философ?

В эти годы ты рыцарь подвига, ты открываешь мир и мучаешься его огромностью.

Конечно, спасают книги. Не только «Происхождение видов», отведшее смертельный удар ножа хулигана Паюзы. Спасают романтики и фантасты, эти вечные смутьяны и разрушители нестойкого мальчишеского спокойствия.

Спасают, но ненадолго, если ты прописан в провинции.

«Штурман Альбанов погибал, пытаясь спасти своих безнадежно потерявшихся во льдах товарищей, герои «Плутонии» обходили изнутри земной шар, они знали, что даже в таком диком путешествии всегда могут положиться друг на друга, а вот конюх Рябцев, загуляв со своими дружками, вышел на зимний двор в одном нижнем белье и никто его до самого утра не хватился».

Провинция…

«На станции Тайга даже на железнодорожном вокзале никогда не чувствовалось суеты. Куда собственно спешить? Поезд ушел, поезд придет. Дождь начался, дождь закончится. Машинист Петров запил, машинист Петров опохмелится. Куда спешить? День, вечер. Ночь, утро. Осень, зима. Утомила тебя улица, сверни в переулок».

Провинция…

«Вот Карлик Нос. Он был так устроен, что не украсть чего-нибудь просто не мог. Он воровал все и везде. Его будущее было определено. Внизу, в теплой желанной долине, ласково помаргивали огоньки больших сроков и казенных домов.

Или Куж-Кувап.

Куж-Кувап всегда толкался возле женских уборных.

Ну какое будущее может ожидать ушастика, предпочитающего большую часть своей жизни толкаться возле женских туалетов?..

Или Томка Тпру, по фамилии Тпрунина. Прямо на уроке она могла завизжать, забиться в истерике. Ее посещали видения. Например, пьяный отец, кидающийся на мать с ножом.

Улица солнцем залита. Визг на катке. Можно подраться с Колькой-на-тормозах, сбегать к дому Темира — говорят, у него бабки сумасшедшие, можно заглянуть в Когиз или в библиотеку, там книгами пахнет».

Провинция…

Это уже потом, пройдя жизненные бои и войны, через мощный телескоп времени, повернутый окуляром в прошлое, смотришь в детство и замечаешь, что в мастерской, куда ты бегал к отцу, было «интересно, как в цирке. Сварка — как солнце, кисло и вкусно пахнет жженым металлом».

Многое замечаешь, поворачиваясь к детству лицом.

«Чердаки, пропахшие самосадом; жестяные петушки на коньках крыш; прокопченные кирпичные трубы; палисадники с березками и кустами смородины; глубокое небо, не расчерченное следами реактивных самолетов; грачи на распаханных огородах; субботники…

Радиофикация школы; певучие гавайские гитары; «апрелевские» пластинки с голосами Имы Сумак и Робертино Лоретти; «Рассказы о том, что тебя окружает»; оранжевые абажуры с шелковыми кистями…