Замок искушений - Ольга Михайлова

— Ну, а что ты скажешь о сестричках? — Файоль задал этот вопрос небрежно, но взгляд его выдал некоторое напряжение.

— Не знаю. Приударю за каждой — может, какая и повёдется. Но не сейчас — его сиятельство ещё никого не выбрал. Не хотелось бы быть его соперником. — В этих словах приятеля Рэнэ не заметил свойственного Дювернуа плебейского тщеславия. В них проступили лишь осторожная осмотрительность и заурядное буржуазное здравомыслие. К чести Дювернуа, он понимал, что быть соперником графа Этьенна он просто не может. Кроме того, Огюстен прекрасно знал, что значит перейти дорогу его сиятельству Виларсо де Торану…

Следующий вопрос Рэнэ задал осторожно и ненавязчиво, расчесывая перед зеркалом волосы.

— Как тебе средняя, брюнетка?

Дювернуа поморщился и почесал пышную шевелюру, и бросил быстрый взгляд на приятеля.

— Хочешь приволокнуться? — Он пожал плечами, — по-моему, бесполезно. Но товар, конечно, штучный.

После полуночи в спальню Лоретт тихо постучали. Габриэль была рада поделиться с сестрой восторгом по поводу роскоши замка, чудесных качелей, уюта её спальни, но пуще всего — графа Этьенна, о чём не могла говорить при Сюзанн. Боже, как он прекрасен! Какие черты, какие белоснежные зубы! Какие бездонные глаза! Что за прелестная улыбка, а как роскошен его костюм! Просто сказочный принц! Мадам Дюваль была права, на свете нет ничего лучше мужчин! Какие они галантные, какие остроумные!

Лоретт с улыбкой приложила палец к губам.

— Тише, глупышка, а то Диди услышит и опять скажет тебе, что ты грешница…

Габи брезгливо поморщилась, словно раздавила жабу.

— Не поминай ты её, Бога ради, и без того надоела.

Обе засмеялись. Было очевидно, что сестра не пользуется у них ни любовью, ни доверием.

Элоди, или Диди, как они чаще её называли, была для Лоры и Габриэль не то, чтобы обузой, но, что скрывать, по возвращении из Шарлевильского пансиона она, и впрямь, надоела сёстрам до крайности нелепыми средневековыми поучениями и проповедями. Если бы она не занималась полдня с управляющим дурацкими хлопотами по имению — от неё и вовсе житья бы не было!

У сестер была и ещё одна причина недолюбливать Элоди. Почему-то отец в завещании распорядился до крайности несправедливо. Приданое у всех троих было одинаковым, но отец особо оговорил, что именно Элоди, всегда бывшая его любимицей, получала лучшие драгоценности матери и дом в предместье Парижа. Разве это честно? И это при том, что эта монашка никогда не носила никаких украшений, кроме бабкиного креста! Зачем ей бриллианты?

Но подобное отцовское предпочтение они Элоди все же простили бы, простили бы и несносный характер и нелепое стремление навязывать всем свои монашеские предрассудки. Но тут произошёл один странный случай, который и случаем-то не назовешь, скорее так, житейский эпизод, пустяк, но он заставил сестер уже ничего не прощать сестрице. Причем, надо заметить, спровоцирован он был совсем не Элоди.

Случилось это в мае. Лоретт и Габриэль, жалуясь на сестру мадам Дюваль, искренне недоумевали. «Она может иметь любые взгляды — но зачем же навязывать их нам?» Гувернантка искренне сочувствовала бедняжкам. Сама она принадлежала к тому нередко встречающемуся типу женщин, которые «не стареют душой», не чувствуют времени — ни вокруг себя, ни в себе. В сорок восемь лет она все ещё питала пристрастие к розовым девичьим платьям, упивалась романами о вечной любви, была удивительно мила с молодыми людьми, нежно обласкивая их.

А молодые люди в их имении появлялись в последние годы частенько. Это были кузены Онорэ и Мишель де Кюртоны. Они неизменно встречали самый доброжелательный приём у мадам Дюваль, да и кузины, как замечали юноши, становились год от года всё привлекательнее. Восторги мадам Дюваль и её романы о великих страстях приводили к тому, что Мишелю дозволялось не только нежно гладить ручки Лоретт, но и порой позволять себе и куда более рискованные шалости, а малютка Габи неоднократно чувствовала в штанах кузена, на колени которому то и дело влезала, заметное напряжение.

Многие чувства и склонности носят неопределенный характер, пока не осознают себя и свой объект. Классическим примером служит смутное желание, пробуждающееся в юноше или девушке, когда они достигают возможности любви. Их томят неясные желания, но они потаённы и сдержанны. Но пусть хоть одно слово откроет чувству глаза, определит его, и из смутного стремления оно перейдет в ясное осознание.

Однажды у запруды, уединившись с Габриэль в небольшой беседке, кузен показал ей то, что вызывало в ней такое любопытство, и нельзя сказать, чтобы сильно шокировал. Габриэль восторженно щупала напряженную мужскую плоть, потом он научил её, как можно позабавиться с ней, доставив притом ему немалое удовольствие. Опасаясь возможного скандала, он не перешёл последних границ, но пошёл так далеко, как только мог. Временами он повторял эти забавы, потом к этому же приохотил Лоретт Мишель, который тоже по-братски не хотел сестрёнке неприятностей, и потому довольствовался тем, что мог себе позволить безнаказанно. Сестры не знали, что возбуждение от их юных прелестей оба брата гасили в алькове их наставницы, к взаимному удовольствию сторон. Впрочем, обе сестры не были влюблены в кузенов, и даже узнай они правду — шокированы бы не были.

Но Элоди, по случайному стечению обстоятельств, правду узнала и — шокирована была. Сразу по возвращении из пансиона ей пришла в голову мысль о расширении библиотеки, о чём неоднократно думал и отец, она обсудила эту идею с приглашённым декоратором, но потом подумала, не целесообразнее ли пристроить к библиотеке не комнату мсье Оливье, но комнату мадам Дюваль — в этом случае пришлось бы переносить только одну стену. Полагая, что гувернантка с Лоретт и Габриэль на поляне, вошла в её спальню. Выскочила оттуда пулей и долго не могла унять яростную дрожь. По счастью, в любовных забавах ни Мишель, ни мадам Дюваль её не заметили. Желание вышвырнуть распутную тварь из дома душило Элоди — но она знала, что Габи и Лора никогда не согласятся на это.

Приходилось терпеть шлюху и делать вид, что ничего не произошло.

Но вернёмся к нашему рассказу. Для Лоры и Габриэль весьма странным казалось то, что оба кузена никогда не подтверждали их мнение, что сестрица Элоди — монастырская крыса, уродина и зануда. Мишель смотрел на среднюю сестру д'Эрсенвиль взглядом внимательным и сумрачным, переставал смеяться и умолкал, едва видел её, Онорэ же вообще старался на неё не смотреть — после того, как она в ярости огрела его кнутом, едва он попытался поухаживать за ней. Черты её страшно исказились, и Онорэ даже несколько испугался — и столь бурной реакции, и чего-то неуправляемого, промелькнувшего в ней. Но и после этого, когда заходила речь об Элоди, он молчал, ни словом, ни жестом не обнаруживая согласия с кузинами, неустанно твердившими, что она — просто невыносима. Масла в огонь подлила мадам Дюваль — причем, невольно, когда, хохоча, спросила однажды Мишеля, неужели он женился бы на подобной девице?