Человек из паутины - Александр Етоев

Только он сошел с тротуара, чтобы, перебежав аллейку, двориками выйти на улицу, как нога его поскользила вправо, а тело, потеряв равновесие, завалилось на гранитный бордюр. Причиной такой оказии была кучка рыжеватого цвета, оставленная на шершавом асфальте какой-то некультурной дворнягой. Кое-как он удержался коленом, но предательская сила инерции вышибла из руки контейнер. Результат был прост и плачевен. Ящичек ударился об асфальт, легонький замок на нем щелкнул, и склянки с анализами пациентов распрощались со своим содержимым.

Колька из 30-й квартиры вылез из трамвая на Льва Толстого и, чтобы не огибать угол, по асфальтовым дорожкам Первого Медицинского двинулся по направлению к ИНЕБОЛу. Вечером Калерия Карловна поручила ему ответственное задание – передать их компаньону Чувырлову, втиравшемуся под видом негра в доверие к наблюдаемому объекту, через старенького вахтера Дроныча секретную записку с приказом. Записку, потому как секретная, Колька сразу же, естественно, прочитал. Там было словцо «форсировать» и что-то про сволочей конкурентов, которые уже здесь, в городе. Про конкурентов Колька слышал и раньше; из-за них, этих таинственных конкурентов, Калерия третий день ходила мрачнее тучи и поила его вместо водки портвейном.

«Вот падла! – думал про Чувырлова Колька, замышляя, как бы лучше его прижопить. – Лежит там на всем готовеньком, жрет от пуза, медсестер трахает да еще за такую холяву имеет полтинник в день. Плюс аванс. Плюс премия, когда из больницы выйдет. И главное, я же сам Калерии этого мудака сосватал! Ей, видите ли, умненькие нужны, начитанные. Мы-то серенькие, вроде Володи, от нас же вечно перегаром воняет, мы же, как Илья Муромец, тридцать три года в бане не мылись. А этот – фиг ли, этот – читатель! Ну погоди, читатель! На волю выйдешь, ужо я тебе пиздюлей вставлю! Выколочу половину зарплаты, ты и без Калериных авансов не обеднеешь, вон какую жопу отъел, на мусорном-то отвале работаючи. А то выкрасили говняной краской, так он уже, говна-пирога, эфиопского принца из себя строит…»

Говорят же, не пожелай вступить в дерьмо ближнему своему, сам в него попадешь. Вот и Колька, только он упомянул про дерьмо, как сам же в него и вляпался. То самое, что за полчаса перед этим вывалилось из профессорского контейнера.

– Суки! – обиженно сказал Колька. – Совсем очкарики оборзели – срут где хотят. – Он пошаркал подошвой по тротуару, кое-как почистил ее о траву газона, с горя плюнул в невидимого засранца и сердито зашагал дальше.

– Положу на алтарьЯ любви инвентарь…

– тихонько напевал Карл, выглядывая из-за стеблей травы, разросшейся в скверике перед корпусом. Оставалось ему немного – пересечь больничный проезд и одолеть каменную ограду. А уж там, на территории ИНЕБОЛа, он как-нибудь сообразит что к чему. Машин он не особо боялся, людей тоже, больше его волновали птицы – придурочные больничные воробьи и наглые, разъевшиеся вороны, хозяева окрестных помоек.

Карл допел песенку до конца и решился на последний бросок. Проезд он пересек бодро, правда, ближе к каменному бордюру, отделявшему тротуар от улицы, пришлось несколько сбавить темп – какой-то злобного вида парень, вонючий и играющий желваками, появился неизвестно откуда и прошмыгнул в дверцу возле ворот, где размещалась институтская вахта.

Дождавшись, когда улица успокоится, Карл выбрался на узенький тротуар и, ловко перебирая лапами, направился к высокой ограде.

Волна вони нахлынула на него внезапно, когда он уже готовился к восхождению и привычно разминал лапы. Последнее, что он увидел, перед тем как провалиться в тартарары, – это облепленную вонючей дрянью подошву, загородившую от него полнеба.

Глава 15

Семен Семенович взбунтовался

– Что, Ванёк, любовь с первого взгляда? – Левым ленивым глазом Алик ел усталого Ванечку, правый уперев в щель между сетчатой кольчужкой кровати и штопаным, в разводах матрасом. Рука его, утопленная по локоть, шарила в тайниках лежанки. – Нет, Ваня, эта краля не про тебя. Думаешь, ты ей нужен такой? – Он морщил свой коричневый лоб и продолжал сосредоточенно шарить. – Был же, ведь точно был. Не мог же я во сне его выжрать. – Он вдруг замер, и лицо его просветлело. – Ну, мудило, ну, я даю. Сам же его в тумбочку положил, вместе с презервативами и расческой. – Алик быстро распахнул тумбочку и извлек из нее флакон с жидкостью изумрудного цвета. – Он, родимый. Лосьон «Огуречный», как заказывали. – Негр Алик отвернул пробку, поднес к носу прямоугольный флакон и расплылся в мавританской улыбке. – Самое поганое, когда выпил, – это вовремя не догнать. Пути не будет. Так папаня мой говорил, покойник. Крепкий был мужик, мой папаня, кочегаром в кочегарке работал. Поллитровку из горла выпивал, а вместо закуси – ноль-восемь портвейна. А как-то выжрал две бутылки водяры, чувствует – не догнал, надо третью. А маманя ему полотенцем по харе. Так и не дала больше выпить. Он обиделся, в сортире заперся, там и помер, царство ему небесное. Восемьдесят лет мужику было. В кочегарке работал… – Алик хлюпнул набрякшим носом и расплескал по стаканам жидкость. – Давай, не чокаясь, за папаню! Типа, помянем старика.

Ванечке было уже всё по фигу – за папаню, маманю, за черта лысого. Он лежал на развороченной койке, следя за тем, как его рука берет, словно чужая, стакан, подносит стакан ко рту, и пенистая зеленая гадость обжигает ему язык и нёбо.

В полголоса они затянули про кочегара, дошли до места про ногу и колосник, забыли, о чем там дальше, запели песню по новой, затем допили огуречный лосьон и поняли, что нужна добавка, поэтому, держась друг за друга, одолели дверной проём и так же дружно выбрались в коридор.

Времени было начало пятого, почти половина. Мягкий больничный свет освещал сирую линолеумную пустыню, соревнуясь со светом утра, льющимся из дальних западин сквозь закрашенные квадраты окон. В коридоре не было ни души. За столиком дежурной сестры среди разложенных аккуратно бланков лежала книга «Роковая любовь», сочинение Гортензии Тилибаер. На обложке среди вороха роз сражались два обнаженных тела: мужское, мускулистое – сверху, и длинноногое, бархатное – под ним. Главный участок схватки – ниже пояса и выше коленей – был стыдливо прикрыт цветами.

Ванечка посмотрел на книгу, и в душе его шевельнулась грусть. Он представил, как пальцы Машеньки перелистывают замусоленные страницы, как ее коричневые глаза спускаются по ступенькам строчек. Он готов был отпустить грехи пошлости всем этим Гортензиям, Розомундам с их «шорохами густых ресниц» и «сахаром полуночных поцелуев».

Негр Алик подошел к столику, перегнулся, заглянул под него, но ничего спиртосодержащего не приметил.

– Жопой чую, где-то должен быть спирт, – шепотом произнес он и заговорщицки подмигнул Ванечке. – Я, когда мочу им сдавал, видел на шкафу в кабинете заспиртованное яйцо в банке. Синее такое, мохнатое. Человеческое, а по размеру как у жирафа. Ты жирафьи яйца видел?

Ванечка не понял вопроса, но утвердительно кивнул головой. Алик, несмотря на кивок, продолжил актуальную тему:

– Это еще Жмуркин был жив, он сторожем в зоопарке работал, а мы у него по вечерам квасили. Так этот Жмуркин, когда уже поднажрется, тащил всех к жирафьей клетке яйца жирафьи показывать. Вроде как экскурсию проводил. А яйца у него будь здоров! Крупные у жирафа яйца. Если он, конечно, самец.

Как-то незаметно, за разговором, они вышли на институтскую лестницу и спустились на пролет вниз. Здесь тоже были тишина и покой. За дверями обезлюдевших кабинетов не звенело, не гудело, не булькало всё по той же объективной причине – еще рано было звенеть и булькать. Привычно поведя носом, негр Алик вдруг напряженно замер, и в глазах его заблестел огонь.

– Есть контакт, – сказал он счастливым голосом и показал головой вперед. – Я же говорил, что найдем.

Кабинет, куда он показывал, мало чем отличался от остальных. Разве что названием на табличке.

– «Фаллопротезирование», – со скрипом прочитал Алик. Почесал в голове и удивленно спросил: – Это еще что за фигня?

Вепсаревич пожал плечами и ухватился за ручку двери. Дверь легко подалась вперед, почему-то кабинет не был заперт. Первым Алик, а за ним Ванечка решительно шагнули за дверь. Шагнули и замерли, обалдевшие.

За большим операционным столом, голову положив на руки и уставившись в ополовиненную бутыль, сидел и плакал беззвучным плачем Семен Семенович, их завотделением. Его натруженные от алкоголя глаза, вобрав в себя два посторонних предмета, невесть откуда оказавшихся в фокусе, сделались на мгновенье трезвыми.

– Ебыть твою! – просипел он, и мгновенье трезвости миновало так же мгновенно. Голова его упала на стол, и в разлившейся по помещению тишине было слышно, как по стенке стакана вниз сползает одинокая капля.

Негр Алик, как увидел бутыль, так не мог уже от нее оторваться. Он смотрел зачарованными глазами на стеклянное чудо света и пил из нее мысленно, пил и пил, захлебывался и прикладывался опять. Ноги его, забыв осторожность, шаг за шагом подбирались к столу. Руки его, мелко дрожа, вытягивались, выворачивались из суставов, жалели, что не родились крыльями.