Благословенная тьма - Дмитрий Черкасов

– Куркули, – раздраженно пробормотал Пантелеймон. Любовь к крестьянству выветривалась из него с поразительной скоростью.

– Да не куркули, а просто нет там давно лошадей.

– Куда же они подевались?

– Кто их знает. Я ведь неспроста запросил с тебя эту тыщу. Скоро не будет разницы – что Зуевка, что Крошкино… А потом и до нашего Бирюзова дело дойдет. Наверное, в последний раз туда еду. Жизнь дороже…

– Какое дело-то? Объясни, а то все загадками про чертей да проклятия.

– Ты сам знаешь, – уверенно ответил Ступа.

Он произнес это так, что возражать ему не хотелось и не имело смысла. Пантелеймон сдался.

– Хочешь сказать, что уже докатилось и до Крошкино?

– Ага, – Ступа распахнул дверь и замер на пороге. – Похоже на то… Пошли, а то до ночи не управимся.

– А так, что, управимся?! Я слышал – по реке туда целый день…

– Чуток поменьше.

Проводник направился к скособоченному сараю, и Пантелеймон послушно потащился за ним, не желая стоять во дворе без дела. Он должен видеть все своими глазами, каждую мелочь.

В сарае царили разгром и запустение. Любопытно, на что именно этот фрукт потратит деньги? Ведь не на самогонку же, он сам ее гонит – в темноте Челобитных приметил аппарат. Впрочем, это его не касается.

В сарае пробыли недолго, Ступа зарулил туда за веслами.

– Помочь?

– Отдыхай, ученый. – Ступа легко, словно перышки, уложил весла на плечо.

Пантелеймон пожал плечами – как угодно.

– Что ж ты – обратно ночью поплывешь?

– Лучше ночью по речке, чем в Крошкино на сеновале.

Больше протодьякон его ни о чем не спрашивал, видя, что Ступа предпочитает туманно намекать на разного рода жуткие последствия, при этом ни слова не говоря о причинах. Ладно, он сам разберется – на то и послан.

Беседа себя исчерпала. В молчании они двинулись назад по главной улице – тем же путем, каким протодьякон недавно пришел к проводнику. Ничто не изменилось, Бирюзово казалось вымершим или покинутым. Челобитных старательно раздувал ноздри, пытаясь что-нибудь обнаружить в местной атмосфере, какую-нибудь необычную примесь.

Называясь ученым, он не так уж грешил против истины. Да, он хранитель веры, ликвидатор, но, прежде чем думать о потустороннем, необходимо полностью исключить явления вполне материальные. Загвоздка в том, что он до сих пор не знает самой сути этих явлений. Ему приходится довольствоваться одним лишь сообщением Виссариона о подозрительном Павле Ликторе, который якобы вервольф. Пусть так, пусть даже вервольф – один-единственный оборотень, в существование которого верилось не без труда, все равно не смог бы навести ужас на целую область. Здесь явно кроется что-то еще.

…Вскоре они покинули деревню, свернули направо, где начинался подлесок. Вокруг Пантелеймона вновь закружила туча насекомых, почувствовав свежатину, – непривычного к укусам, изнеженного горожанина. Он шествовал в облаке и невольно завидовал проспиртованному Ступе, которого эти твари почти не беспокоили.

В конце концов, протодьякон, не выдержав, остановился, распустил узел на рюкзаке и извлек накомарник. Ступа, обнаруживший, что шагает один, тоже замедлил ход, оглянулся и снисходительно хмыкнул.

– Уже?

– Что – уже? – мрачно осведомился Пантелеймон.

– Уже прячешься, – с нездоровым удовольствием констатировал проводник. – А хотел до Зуевки переть лесом; да здесь же по сравнению с теми местами – ерунда, курорт. Вот там тебе туго придется, и накомарник не спасет. Знаешь, какие комарики там летают? Вертолеты, иначе не назовешь!

– Умеешь ты настроение поднять, – сказал протодьякон. Впрочем, что бы ни говорил Ступа, а в накомарнике идти легче. – Далеко еще до твоей речки?

– Да вот же она, – Ступа указал узловатым пальцем в сырой и сумрачный ельник.

Пантелеймон, ничего не увидев, уточнять не стал. Они вошли в ельник, который внезапно кончился обрывом. Протодьякон заглянул вниз и увидел сверкающую, бегущую ленту реки. У берега мерно покачивалось старое корыто, которое назвать лодкой можно было с большими оговорками.

– Тут шею сломишь!

– А ты не ломай…

И тут Ступа в очередной раз удивил Пантелеймона. Запойный пьяница спустился к воде так ловко, что протодьякону пришлось призвать на помощь всю свою профессиональную сноровку, чтобы повторить этот подвиг.

Вышло, впрочем, не хуже, чем у того, и проводник впервые посмотрел на Пантелеймона с толикой уважительного одобрения.

– Ты – не ученый, – покачал он головой.

– Меньше болтай, – велел ему Челобитных и, не спрашиваясь, полез в лодку.

– Мне без разницы. Я ведь и таких, как ты, возил – вот я о чем толкую. Сгинули они как миленькие. Что ученый, что кто-то еще, непонятный, – конец всяко один…

Глава 4

Хоровод

Свое прозвище Ляпа-Растяпа получил заслуженно: руки у него росли не оттуда, откуда положено, и не везло ему постоянно, и весь он был темный-нескладный. Но все же мужик, а мужиков в Зуевке было не особенно много, все больше старухи, которые со дня на день ожидали конца света, ибо знамений уже стало не перечесть.

И все считали, что бабе его, Андронихе, крупно повезло – сам Ляпа тоже так думал и усердно занимался единственным, что давалось ему без труда: детопроизводством. Андрониха, правда, придерживалась несколько иного мнения, но помалкивала и не роптала на судьбу.

Ее супруг, хотя и хозяйственный от природы, не был способен ни к какому ремеслу. Он еще мог кое-как наколоть дров, но вот, например, починить коптившую печку уже был не в состоянии. Жили они натуральным хозяйством, огородничеством – что вырастет, то и ели. Держали мелкую живность, да только ее истребили какие-то ночные дьяволы, к набегам которых здесь давно привыкли, – спасибо, что не тронули детей.

Время от времени Ляпа отправлялся на охоту. Далеко в лес не заходил, опасаясь каверз нечистой силы. Иногда ему удавалось подбить тетерева, а то и кабанчика; в такие дни в семье начинался праздник, плавно переходивший в неуемное пиршество, после чего Ляпа по несколько дней болел. В такие дни он лежал на печи, изнемогая от похмелья, а его Андрониха сноровисто прятала хмельное, заставляя мужа лечиться рассолом. Ляпа не сопротивлялся, зная крутой нрав своей ненаглядной и единственной, – от нее вполне можно было заработать по хребту!

…Видя, что муж снаряжается для отстрела мясной живности и выбрал не дробь, а картечь, Андрониха тяжко вздохнула.

– Чего тебе неймется? – спросила она безнадежно. – Чего не хватает-то? Опять глаза зальешь… Скоро смеркаться начнет, куда тебя вообще несет, на ночь глядя?

Ляпа, не прерывая сборов, промычал что-то неопределенно-строптивое.