Рассказы дяди Миши, одессита - Вадим Алексеевич Чирков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, дядя Миша, если у вас будет и правое ухо…
— Правое мне не нужно. Удобнее с одним. Знаете почему? К зануде, если тот случится в парке Кольберта, я буду сидеть правым боком! Только никому об этом не говорите…
Л И Ц О
— Вот вы говорите: "герой"… — вдруг сказал дядя Миша.
Слова "герой" я не произносил. Я вообще молчал минуты уже три, бездумно наблюдая за голубем, подошедшим прямо к нашей скамейке в парке Кольберта..
— Кто не хочет быть героем? — слышался рассуждающий голос старика. — Нет, конечно, кто-нибудь да не хочет. Он считает: герой — это другое, чем я. А еще кто-то думает: зачем, если можно прожить и так?
— А третий? — машинально спрашиваю я, еще не включившись в рассуждение.
— А третьему кажется, что жить — это уже геройство, и он удивляется, почему ему не дают медаль каждые две недели.
— С чего это вы заговорили о герое? — оторвал я взгляд от голубя. — Не поздно ли нам?
— У меня был знакомый фотограф из ателье. Так я вспомнил о его геройстве.
— На фронте?
— В том-то и дело, — сказал дядя Миша, — в том-то и дело, что не так уж давно… И — без пожара, без стрельбы, без чего-то такого. Но он был герой. Хотите послушать?
— Да. — И я, что называется, навострил уши.
— Каждый человек должен иметь слушателя. Я рассказываю вам, а он рассказывал мне.
— Как человек фотографируется в ателье? — рассуждал он в один день. — Главное — чтобы на его лице не было никаких забот, ни вчерашних, ни сегодняшних, ни завтрашних. На фотографии он должен получиться, как новорожденный младенец, который насосался молока и через пять минут уснет. И когда фотограф видит, что клиент поспел, он нажимает на спуск…
В другой раз он утверждал, что качество фотографии — это всего-навсего свежий проявитель и обрез карточки. В третий раз я слышал еще один рецепт…
— Сказать вам, как он выглядел, этот фотограф? — вдруг сделал вставку дядя Миша. — Седая шевелюра дыбом, зубы трех сортов, большой кривой нос и большие желтые уши. Подтяжки, рубашка неизвестного цвета. Короче, красавец. Как я и вы. Да, и засученные рукава. И всегда чем-то раздражен.
Юмор у него был своебразный. Новому (и понравившемуся) человеку он мог сообщить проверенную на других шутку:
— Слово "антисемитизм" в моем случае звучит совсем иначе. Что значит? Посмотрите на мой нос… Мало сказать, что он большой, он внизу, как груша, и еще кривой. Таким носом хорошо забивать гвозди, а чтобы нюхать фиалки, он не подходит. И вот: по лицу человека, который видит мой нос впервые и узнал вдобавок мое имя, я вижу, как меняется — у меня на глазах — слово "антисемитизм". Оно уже звучит как "антисёматизм". А что я могу сделать против? Мне остается, скажу вам честно, сделать этому клиенту хорошую фотографию. И тогда он думает, что, может быть, бог не зря наградил меня таким знаком отличия… — При этих словах Сёма касался указательным пальцем кончика своего увесистого носа.
Да, о качестве фотографии он говорил по-разному, но чаще все же повторял, что клиенту, чтобы он хорошо получился, надо чуточку помочь. Правда, это "чуточку" у него иногда превращалось в хорошие полчаса.
Так я про это "иногда".
Однажды ему звонят и говорят: к вам придет женщина — ответственный работник, нужно сделать портрет для внутренней Доски Почета. Так что постарайтесь…
"Кто скажет, что я не стараюсь?"
Еще один звонок по телефону: она идет.
Сема заводит ее в студию, сажает на стул. Смотрит. Женщина, ближе к сорока, чем к тридцати. Одета строго. Мастер устанавливает свет, пробует его так и этак. Миловидна. Очень. Но… Тут он наклоняет голову и говорит "Хм…"
— Что, Семен Израилевич? — спрашивает ответственная женщина. Имя-отчество она, как у них и полагается, загодя узнала.
— Вы можете улыбнуться?
Она послушалась. А фотограф покачал головой.
— Это не улыбка.
Высокий чин подняла было брови, но смирила себя и попробовала улыбнуться еще раз.
— Нет, нет! — закричал он почти испуганно. — Это тоже не улыбка!
— Что такое?!
— Заменитель! Заменитель! — Сема иногда забывал, кто перед ним, и начинал размахивать руками. — У вас хорошее лицо, — начал объясняться, — и должна быть хорошая улыбка. Но где она? — снова вскричал он, что для него было привычнее. — Где она? — он продолжал спрашивать у кого-то вверху. — Куда люди девают свои улыбки, когда они не дома?
Снова опомнился и приладил руки по бокам.
— Вы разрешите не по уставу? — Старый вояка, он вдруг вспомнил эту фразу.
— Ну конечно же! Какой здесь может быть устав?
— Вы не торопитесь? Два слова… Мы, фотографы, рано или поздно начинаем узнавать человека без документа, без телефонного звонка. Вот вы — начальник. Это видно. Как видно? — Он задавал вопросы вместо нее. — Я вам скажу. Пост, должность — это как скульптор. Они лепят человека. Вы не обижаетесь?
— Нет, отчего же. Говорите. — Она устроилась поудобнее. — Это даже интересно.
— Пост лепит человека. И со временем у него появляется…
— Разве во мне оно уже есть? — Женщина, показалось ему, даже немного забеспокоилась.
— Вы отдаете распоряжения, — геройствовал Сема, — это накладывает на вас отпечаток. С некоторых пор — что поделаешь! — вы не терпите возражений — и это отпечатывается. Кто-то с вами спорит, пусть даже правильно — вы считаете такого человека упрямым, неприятным, — и даже не замечаете, как ваше лицо каменеет при разговоре с ним. Каменеет — вы понимаете? Становится каменным, как у скульптуры. Что делать — мы это видим, мы ведь работаем с лицом…
— Не думала, — чуть уже поджав губы, проговорила выскоий чин, — что попаду под такой рентген.
— Извините, — опомнился мастер, — извините! Просто мне понравилось ваше лицо. Оно такое… Извините! — попросил он прощения и за это. И снова глянул на женщину, сидящую перед ним. — Скажите… у вас есть еще минута?
Не дожидаясь ответа, фотограф прошел за загородку и вернулся с большой фотографией в рамке.
— Я, хоть и много лет фотограф, но ценю настоящее. Не забыл, что оно есть на свете. Посмотрите внимательно. — Мастер обеими руками держал портрет плачущей девочки. — У нее слезы, — он высвободил правую руку, чтобы помогать ему рассказывать, — спелые, как виноград. — Рука взлетела вверх. — Это не какие-нибудь скучные мутные слезинки — это прекрасные яркие слезы, полные горя! Мы с вами, конечно, понимаем, что это за горе… Посмотрите! Вам нравится?
Женщина кивнула, уже улыбаясь. Кто бы тут не
