Чужая земля - Игорь Пресняков

Старицкий вышел из беседки и направился к дому.

«Бедный Мишка! – думал Георгий. – Изо всех действующих лиц сегодняшних событий он выглядит наиболее нелепо и трагично. Как в тот июльский день шестнадцатого. Видно, нелегко ему носить в себе груз горькой правды, бороться с самим собой. Интересно, что бы на его месте предпринял я? Пожалуй, так же мучился. Только не терзаниями бестолковой совести, – поисками выхода. Которого, впрочем, нет. С Судьбой-государыней играть в прятки глупо.

Разошлись наши пути-дороженьки еще зимой восемнадцатого, значит, – тому и быть. А может, и раньше было предрешено нам расстаться? Тем же июлем шестнадцатого. Не успей я Мишке на выручку, кончилось бы дело геройской смертью любимого друга. Или пленом. А не вытащи меня Нелюбин в марте семнадцатого, – и подох бы я в слякотном снегу счастливым защитником Отечества… Вот побороли мы предназначенную нам смерть, переиграли могущественную судьбу, а жить рядом не можем. Оттого что один упрямо хочет все начать сначала, спасти себя и того, кто ему с детства дорог, берет на душу чужие грехи и от этого мучается; другой же смирился, давно и бесповоротно.

Стремится Мишка вывести заблудшего из мрака Аида, да только не возьмет в толк, что любимый друг не желает выходить на свет, понимая всю бессмысленность предприятия и собственную обреченность. Сколько же Эвридик он хочет спасти? Уж не пол-России-матушки? Вовсе не стоит. Мы достойны своего удела. Наша с Мишей участь – тянуть ту лямку, которой мы отныне повязаны: он – нести в себе мой грех; а я – жить так, как ему надобно, по его законам. Нарушится связь – погибнем оба. А может, именно в этом, черт возьми, и состоит настоящая дружба? Истинная дружба во времена Януса?!»

Глава VII

Детский дом номер один помещался в здании бывшей духовной семинарии, на Малой Фоминской. Трехэтажный, выкрашенный желтой известкой, он стоял посреди обширного парка. Позади главного корпуса располагались хозяйственные постройки и флигель, где жили учителя. Революция изменила предназначение семинарского здания, но не изменила его облика и того особенного духа, который был заложен архитектором. Даже ясным днем в бесконечных коридорах стоял полумрак, высоченные своды превращали веселый детский смех в гулкое бесформенное эхо.

От толстых, в два аршина, стен веяло замогильным холодом и угнетающей тоской. Долгими зимними вечерами ветер уныло завывал в печных трубах, и весь дом вздыхал и жаловался на свою судьбу, поскрипывая балками потолочных перекрытий да постукивая железом по прохудившейся крыше. И так же, как много лет назад, юные обитатели дома сочиняли всяческие истории, одна страшнее другой. Еще начинающие богословы любили поговорить о том, что семинария построена на проклятом месте, а уж детдомовцы и вовсе взяли за привычку пугать друг друга байками о чертях и домовых. Педагоги пытались бороться с подобными проявлениями «дремучих суеверий» среди детей, однако воспитанники-атеисты упорно продолжали вести ночные разговоры о нечистой силе.

Андрею детский дом сразу не понравился. Настораживали улыбчивые, но малообщительные учителя и недоверчиво-испытующие взгляды ребят. Сразу была заметна странная зависимость педагогов и воспитанников от хозяйственного персонала. Учителя и дети покорно сносили упреки и грубые шутки поваров, снисходительно пожимали плечами на ворчание угрюмого сторожа Капитоныча и беспрекословно выполняли сумбурные приказы коменданта Веры Петровны. И все же наиболее неприятным оказался сам заведующий, Родион Донатович Чеботарев, пучеглазый субъект лет сорока от роду, с толстыми масляными губами и одутловатыми щеками в сосудистых прожилках. Принимая от Андрея документы на назначение, Чеботарев прочел новому учителю пространную лекцию об особенностях воспитания бывших беспризорных. Говорил заведующий самозабвенно, подзадоривая себя красочными эпитетами и сравнениями. По мере возбуждения его лицо стало багровым, пухлые щеки мелко затряслись в такт энергичным движениям гладко выбритой головы. На протяжении речи Родион Донатович несколько раз прерывался, подходил к графину с питьевой водой, чтобы проглотить стаканчик, и продолжал свой монолог. «Никак, с похмелья, скотина, – подумал Андрей. – И, судя по физиономии, такое с ним случается нередко».

В первый же день тайная миссия Рябинина чуть не закончилась провалом. В коридоре ему повстречалась Катенька. Ее темные волосы отросли, она немного поправилась и, хотя теперь носила ситцевое платьице, по-прежнему походила на мальчишку.

– Здравствуйте, товарищ Андрей! – смущенно улыбнулась Катенька. – Помните меня? Мещерякова я, знакомая Миши, ну… Змея.

– Прекрасно, Катюша, помню, – Рябинин торопливо оглянулся по сторонам.

Коридор заполняла шумная толпа воспитанников – только что прозвенел звонок со второго урока.

– Идем-ка в сторонку, поговорим, – предложил Андрей.

Они зашли в пустой класс и устроились у окна. Катенька удивленно поглядывала на Рябинина и нетерпеливо болтала у колен брезентовым ученическим портфелем.

– М-м… как твое здоровье? – покосившись на плотно прикрытую дверь, справился Андрей.

– Спасибочки, хорошо, – тряхнула вихрастой головой Катенька. – После больницы – вот, вернулась сюда. А Мишку… – она коротко вздохнула, – говорят, в колонию упекли…

– Выпустят, скоро выпустят, – собираясь с мыслями, бросил Рябинин.

– Взаправду выпустят? – Карие глазки Катеньки радостно блеснули. – Он же неплохой парень, добрый!

Она густо покраснела и вдруг спросила в упор:

– А вы-то как в детдом попали? Мишка рассказывал, будто вы – в ГПУ.

Андрей взял девочку за руку.

– Слушай внимательно: я здесь с важным заданием, – строго проговорил он. – Звать меня нужно Ивановым Андреем Петровичем. Запомнила? Петровичем! О том, что я чекист, – никому ни слова, ясно?

– К-конечно, – испуганно пробормотала Катенька.

Она нахмурилась, что-то припоминая:

– Подождите-ка… Это из-за письма товарищу Черногорову? Ходили слухи, будто старшие ребята написали о тутошних безобразиях.

– Верно. Мы решили во всем разобраться, – кивнул Андрей.

– В самом деле?

– Да.

Катенька схватила ладонь Рябинина:

– И эту гадину взаправду уберут?

– Чеботарева? Непременно. Однако для начала необходимо подтвердить все то, о чем писали ваши ребята…

– Говорите тише! – шепотом оборвала Андрея Катенька и оглянулась на дверь. – Тут каждое словечко слышно, крысы и те по ночам топают, как кони… Я догадываюсь, кто мог написать товарищу Черногорову. Они все-все расскажут!

– Помоги нам встретиться. Только чтобы никто не заметил. И не посвящай в наши планы посторонних.

– Я скажу двоим, самым верным! – торжественно заверила Катенька.

Перед ужином детдомовские мальчишки бились на спортивной площадке в городки. Рябинин вышел посмотреть игру. К нему подошел хмурый невзрачный подросток.

– Добрый вечер. Казаков я, Иван, – буркнул он, глядя себе под ноги. – Катерина мне все про вас обсказала…

От истории четырнадцатилетнего паренька у Андрея поползли по спине мурашки. По словам Вани, в детдоме укоренилось воровство и жестокое обращение с воспитанниками. Каждую пятницу перед началом базарного дня к продуктовому складу подъезжала телега, которую грузили предназначенной детям провизией и увозили в неизвестном направлении. За малейшие нарушения дисциплины Чеботарев карал постановкой коленями на горох, позорными выволочками перед строем и принудительными повинностями по очистке конюшен и отхожих мест. За выход в город без сопровождения учителя, побег, общение с уличными беспризорными, курение и воровство сажали в специально оборудованный карцер. Дня два-три, а то и неделю наказанный сидел в полутемной каморке на хлебе и воде. Учителя предпочитали о произволе заведующего помалкивать, боясь потерять работу и кров, а остальной персонал был заодно с Чеботаревым, потому как помогал ему расхищать детдомовское добро.

Случалось, что некоторые педагоги не желали мириться с беззаконием и искали правды в губнаробразе, однако результат получался никчемным – Чеботарев заверял вышестоящее начальство в происках завистников и закатывал проверяющим богатые попойки.

– …Тут по верхушкам глядеть – ничего не увидишь, – завершая рассказ, горько усмехнулся Ваня. – Белым-то днем все как положено: занятия, кружки, сборы всякие. А с отбою до света – жизнь тайная, неприметная. Тащат провиант, уголь, дрова, железо кровельное. В карцер волокут. Братва проснется, а человека-то и нету! И попробуй спроси – следующей ночью твоя очередь придет ответ держать. Вызовет, гад, в кабинет, поставит в одном исподнем на паркету, а сам себе пописывает, газеты читает. Тебя вроде и нету, ему – начхать. Торчишь столбом час, другой. Наконец он глазом – шнырь: «Ой, деточка, что ж ты здесь стоишь босиком? Иди, сынок, спи. Дурь из головы, думаю, уже выветрилась, так ты ступай, отдыхай. И пораскинь умишком о своем недостойном поведении! Завтра с утра мне расскажешь, что там надумал». Добренько так улыбается, а потом как рявкнет: «Вон отсюда, гнида беспризорная!»