Том 1. Здравствуй, путь! - Алексей Кожевников

На первом же кочевье разведка узнала большие новости. Русский царь и все его помощники свергнуты. Правит страной Временное правительство. Казахи-повстанцы могут возвращаться на свои места, их никто не будет преследовать. Но большая война с немцами еще идет. И русских братьев, если они объявятся, обязательно вернут в воинскую часть. А там с ними расправятся по законам военного времени и за обоз с оружием и за дезертирство. Вместо дома — Вологды, Казани, Полтавы — загремишь на передовую, в штрафной батальон.

В Алма-Ате Гусев познакомился с фронтовиками, которые были в отпуске по ранению. Они пригласили его в загородный сад военного госпиталя на митинг против войны.

— Пустят? — спросил Роман. — Небось солдатам и собакам вход в сад воспрещен.

— Это отменили везде, выкинули вместе с царем-батюшкой.

На митинг собрался разный люд, большинство было из госпиталя: безногие, безрукие, скорченные, обмотанные бинтами. Одни вышли сами на костылях, другим помогли санитары.

Приехали на бричке два человека из города — штатский и солдат. Штатский сказал, что митинг устраивает городская организация большевиков. Первое слово предоставляется делегату из действующей армии. После этого он сел, а солдат встал. Худой, наверно, с месяц небритый, в дырявой шинелишке, в лаптях и в такой измятой фуражке, будто не только носил ее, а сидел и спал на ней всю войну.

Говорил он вроде того, как работает молотилка, начал спокойно, внятно: «Товарищи, я послан к вам большевиками фронта. Мы считаем, что надо кончать войну, которую затеяли царь и буржуи, расходиться по домам, отнимать у помещиков землю, брать власть в рабоче-крестьянские руки». А потом заспешил, рассердился, только и слышно: «Долой войну! Долой Временное правительство! Посидело и хватит, уступай место постоянному! Долой богачей! Всю власть рабочим, крестьянам и солдатам!»

Сорвал свою фуражку, хлопал при каждом «долой» по столу, словно выбивал из нее пыль.

После митинга Роман Гусев рассказал солдатику «Долой Войну» о положении русских братьев и вцепился в него:

— Посоветуй, как быть нам дальше!

— Сам-то думал? — спросил фронтовик.

— Все время, не переставая, думаю.

— Ну, и что?

— Вроде подождать надо, посидеть в горах, пока не прикончат войну. Потом сразу отсюда домой.

— Хитер, ловок! — Солдат Долой Войну громко, зло расхохотался. — Значит, другие заводи квашню, меси тесто, топи печь, обжигайся, пеки хлеб, а я усядусь за стол, когда принесут свежий каравай. Так получатся?

— А ты скажи, как надо? Мы вроде сурков живем, в яме, а кругом горы до небес, ничего не видим и не слышим. Дай совет! — припал к нему Гусев.

— Иди к нам, к большевикам. Помогай заводить квашню, месить тесто… А потом и за стол сядем.

— Нас ведь целая команда, восемь человек.

— Всех примем, кто не буржуй!

На этом разговор кончили: фронтовик считал, что сделал свое дело — завербовал в большевики новую группу, а Роман считал, что пристроил наконец свою беспризорную команду. Осталось только привести ее в Алма-Ату.

В тот год беженцы не успели выбраться из гор — помешали снега, закрывшие выход, — и провели там еще долгую голодную зиму. Но следующим летом потянулись спозарань, по едва обнажившимся перевалам. Сойдя с гор, они растекались в разные стороны.

Тансыку, его матери и сестре настало время выбирать дорогу.

— Я пойду с Ахметом, мы сговорились жениться, — сказала сестра и, счастливая, стала каждый день украшать свою темноволосую голову яркими лентами.

Тансыка тянуло в родные места, где жили они до восстания. Мать настойчиво твердила, что она ничего не навязывает детям: ведь ей в пору умирать, а им жить долго, пусть и выбирают сами милое сердцу место.

Вскоре Шолпан уехала с Ахметом в Алма-Ату, куда двинулись все русские братья. Там «братья» отыскали солдата Долой Войну.

— Нехорошо у нас получилось, — сказал ему сокрушенно Роман Гусев, — заявились мы к готовому караваю. Больно уж велики горы, можно совсем потеряться.

Да, верно, велики. Пока русские братья путались в тех горах, в России произошли две революции — Февральская и Октябрьская, свергли и царя и Временное правительство, установилась советская власть.

— Хватит дела и вам, хватит, — утешил его Долой Войну. — Каравай-то в печке сидит. Допекать надо. Ну, куда вас?

Русские братья вступили в Красную Армию.

Тансык с матерью пустились искать свои кочевые дороги, затерявшиеся в тысячеверстном просторе однообразных степей. Но мать не доехала до них, умерла от тоски по мужу Мухтару и сыну Утурбаю, схороненным в этих степях и занесенным песком до полной неузнаваемости могил.

Умершую похоронили на том месте, где застигла ее смерть. Чтобы уберечь песчаную могилу от диких степных ветров и голодного зверья, поверх ее сложили пирамидку из камней.

Остался десятилетний Тансык один, как месяц в небе. Тут бездомный Исатай подумал, что им надо притулиться друг к другу и вместе служить Длинному Уху. У Тансыка — молодые, острые глаза, у Исатая — старый, опытный ум, и вдвоем-то они составят неплохого перевозчика новостей.

Так и решили — притулиться. Затем маленький караван: два всадника — Исатай и Тансык, да верблюд, нагруженный разобранной юртой, вышел на распутье. Одна дорога вела в город Алма-Ату, другая — в пожелтевшую, спаленную зноем степь.

— Куда поедем? — спросил Тансык.

— Туда. — Исатай махнул рукой в сторону от города.

И уехали в степь. Она, и засохшая, и колючая, и голодная, и холодная, была для них милей, чем город-сад, румяный от созревающих яблок апорт, милей всего на свете.

В стороне от дорог было много аулов, которые не участвовали в восстании и никуда не убегали. Там охотно принимали и слушали Исатая с Тансыком, ставили перед ними вдоволь мяса, каши, кумысу. Один из казахов продержал их месяц. Тансык помогал хозяину около стада. Исатай отдыхал, поправлялся, после скитаний по горам в нем осталось совсем мало жизни.

Отдохнув, он захотел поглядеть на реку Чу и на свою избушку. А Тансыку, полностью осиротелому, было одинаково куда ни ехать.

Мазанка Исатая стояла без двери, которую увез или сжег кто-то, ветер надул песку до окошек, так что и войти можно было, только согнувшись в три погибели. Убирать песок, делать дверь, чинить разбитые окна у них не хватило бы сил: один был уже стар для этого, а другой еще мал. Они недолго посидели в мазанке на песке, молча погрустили, затем поехали к чужим очагам, к чужим котлам.

Людям посторонним, не испытавшим жизнь вестника Длинного Уха она может показаться сплошным гостеваньем. На самом деле она не такова. Чтобы получить привет, приют, накрытый стол и ночлег, надо отыскать и привезти раньше других вестников интересные новости. Сами, как песок и ветер, новости налетают редко, за ними надо гоняться. Для Тансыка это нелегкое дело еще осложнялось тем, что Исатай плохо видел и вскоре ослеп окончательно. Жизнь для Тансыка стала вдвойне хлопотливей, — сперва отыскать добросердечных людей, которые приютили бы на день-два недужного Исатая, потом ловить новости.

Желая как-либо утешить его, Исатай иногда говорил:

— Расти скорей и женись! Я буду сказывать сказки твоим ребятишкам.

В ответ на это Тансык припоминал Исатаю его же слова:

— Жене нужен дом.

— У тебя есть юрта.

— Юрта не дом. Юрта — всего одна крыша, скорлупка дома.

Каждое утро Тансык седлал своего рыжего конька и выезжал на охоту за новостями. Увидев другого путника, будь верхового, будь пешего, он немедленно подъезжал к нему, здоровался и спрашивал:

— Хабар бар?

Обычно отвечали: «Бар, бар», — и в свою очередь задавали тот же вопрос. Обменявшись новостями, разъезжались каждый в свою сторону.

К счастью для Тансыка, новостей было много. В Казахстане устанавливался невиданный революционный строй жизни: выбирали советы, перемеряли никогда не мерянную степь, наделяли бедняков пастбищами и скотом. У всех загорелось горячее желание знать, что делается на свете, все стали приветливей к вестникам Длинного Уха.

Когда гражданская война окончилась, русских братьев демобилизовали, и они разъехались по домам. Ахмет с Шолпан уехали в Казань, и оба поступили работать на почту: он водить машину, в которую собирали по городу почтовые отправления, она подметать и мыть полы. Одновременно Шолпан поступила в школу ликвидации неграмотности. Став грамотной, она перешла из поломоек на разноску писем, а сверх этого еще училась на вечерних курсах телеграфному делу.

Работа постоянно, поминутно напоминала ей, что в далеком Казахстане скитается осиротелый одинокий брат Тансык. Шолпан аккуратно, часто слала ему письма, но в ответ получала разве одно на десяток. Ведь Тансык не имел своего дома и никогда не знал, куда толкнет его жизнь. Шолпан адресовала свои письма на главную почту в Алма-Ату до востребования. Но Тансык редко спрашивал их, и, не дождавшись его, письма отдавали вестникам Длинного Уха. В карманах, за пазухой, в дорожной торбе этих вестников письма подолгу гонялись за Тансыком и обычно попадали к нему уже в таком замызганном, истертом виде, что прочитать их было невозможно. И ответы Тансыка, пока доходили до почты, подвергались такой же участи. Сильно мешало переписке еще и то, что Тансык не умел ни писать, ни читать и грамотеи вокруг него были редкостью. Оба, и сестра и брат, начали привыкать к тому, что им надо забывать друг друга.