Каин и Авель - Игорь Шприц

Лопухин горестно вздохнул: не далее как третьего дня поступило сообщение о крупной экспроприации в Тифлисе. Разобрать в отдельности, кто кого чем убил и за кем бежал с целью помешать унести награбленное, не было никакой возможности: особенности грузинского менталитета превратили донесение в юмористический рассказ для журнала «Осколки».

Для перевода пришлось пригласить настоящего грузинского князя, чистокровного тифлисца. Князь смог в пять минут грамотно изложить подоплеку всего произошедшего, а потом целый час вместо гонорара рассказывал сказки старого города, запивая их вином, принесенным с собой. Голова после этого у Лопухина побаливала.

Плеве встал из-за стола и подошел к плакату поближе (он был близорук, но очков не носил и скрывал свой дефект). Прищурясь, он стал брезгливо рассматривать цифры. На это время Путиловский деликатно, чтобы не смущать начальство, смолк. Затем Плеве посмотрел на Путиловского и неожиданно спросил:

— Мы ведь с вами вчера встречались в балете?

— Так точно, ваше превосходительство!

Путиловскому захотелось встать в первую позицию, но усилием воли он удержался: министр просто мог его не понять, хотя балетоманы именно так приветствовали друг друга, правда в неофициальных ситуациях.

— Карсавина прелестно танцует, не правда ли? — задал риторический вопрос Плеве и вернулся в свое кресло.

Лопухин мысленно перекрестился, думая, что самое страшное позади и сейчас все начнут говорить о балете. Но Путиловский не стал хвататься за соломинку:

— Она еще молода, у нее все впереди. Итак, я, с вашего разрешения, продолжу.

И он стал разъяснять министру внутренних дел тонкости террористических актов, проводить сравнительный анализ деятельности различных боевых групп в провинции и в столице. Лопухин слушал внимательно, хотя всю статистику знал не хуже Путиловского, но в первый раз он увидел развернутую картину надвигающегося террора, и эта картина его не радовала.

— Обращает на себя внимание тот факт, что эти провинциальные группы не двигаются ни в Москву, ни в столицу, хотя ясно, что наибольшая концентрация денег и чиновников именно в этих двух городах. Почему так происходит?

— В них сильна полиция! — вставил свое слово директор Департамента.

— Выскажу соображение, что это не совсем так. При нынешних методах конспирации проникнуть в столичный город не есть большая проблема. Более того, именно под крылом у полиции и Охранного отделения можно беспрепятственно проводить серийные теракты. Лично я со своими людьми неоднократно наблюдал безалаберность и отсутствие профессиональной охраны при проведении официальных мероприятий, на которых более всего и возможен теракт. Я полагаю и готов далее доказывать, что есть некая могущественная сила, которая, препятствуя проникновению мелкой террористической швали, тем самым создает плацдарм для так называемого «центрального террора», направленного исключительно против первых лиц государства. Эта сила — Боевая организация социал-революцион-ной партии.

Наступила томительная тишина. Путиловский поставил логическую точку:

— При ее участии возможны также акты против членов августейшей семьи.

— Чепуха! — взорвался Плеве. — Я не верю в ваших революционеров! Какие партии? Где они? Жалкая кучка инородцев, которых надо приструнить со всей силой вашего полицейского аппарата!

— Однако ваш предшественник, — не выдержал Лопухин, — ваш предшественник пал жертвой именно этой самой Боевой организации.

— Он пал жертвой собственной неосторожности и глупости! В него стрелял сын народовольца. Я лично уничтожил эту хлипкую организацию еще двадцать лет назад. Одними жесткими мерами. — Плеве всем телом повернулся к Лопухину, вперив взгляд в его побледневшее лицо. — Тогда я, я был директором Департамента полиции! А вы разводите всякие мерихлюндии с рабочими! Наши солдатики в Маньчжурии япошек щелкают как куропаток, а вы в тылу миндальничаете. Рабочие кружки! Чаепития! Зубатовщина! Надоело! Дело надо делать! Все. Вы свободны, господа.

Покинув кабинет, обескураженные Лопухин и Путиловский отправились в свой родной Департамент.

— Павел Нестерович, не переживайте! Может, в действительности не все так страшно, как вы расписали, — успокаивал Лопухин. — Наше доверенное лицо в эсеровской верхушке уверяет нас, что в ближайшее время никаких действий против царской фамилии и членов правительства не планируется. Гершуни далеко, на акатуйской каторге, равных ему организаторов террора не видно даже близко. Все будет хорошо! Началась война, в стране растет патриотизм. Представьте себе, даже самые заклятые враги существующего порядка стали на сторону нашей армии! У эсеров сейчас не на кого будет опереться.

Путиловский, нервно куривший папиросу, сухо рассмеялся:

— А если мы проиграем войну?

— Господи, Павел Нестерович! Типун вам на язык! Да как вы можете такое говорить! Надеюсь, вы не японский шпион? Ха-ха, извините за сравнение!

— Говорить можно все. Представьте себе невозможное: мы проигрываем русско-японскую войну. Что тогда с революционным движением? Куда оно идет?

Он повторял в точности рассуждения Франка о вреде маленькой победоносной войны, которая внезапно оборачивается поражением. Лопухин пожал плечами:

— Ну... если только отвлеченно... Если проиграем — будет... будет плохо.

— Не плохо, а очень плохо! Уровень народных чаяний сейчас высок как никогда, все ждут чего-то лучшего. Но если они обманутся в своих ожиданиях, начнется поиск виновных. И искать будут не у нас с вами! Искать будут на самой вершине, вплоть до государя. Вы понимаете, что такое русский бунт? С кого все спрашивают на Руси? Кого кличут выйти на крыльцо?

Мимо, точно специально, промчался царский выезд, сопровождаемый шестеркой летучих кирасир на крупных вороных конях. Занавески в карете были задернуты, но по времени и сопровождению Путиловский понял: государь возвращается в Зимний. Что-то не совсем ладно на Дальнем Востоке...

— Успокойтесь и работайте. Подкорректируем вашу деятельность, все будет хорошо. — Лопухин поощрительно похлопал Путиловского по плечу. Тот панибратства не любил, но на сей раз сдержался, — Кстати, направьте своего гениального пожарного поручика на бал в дом баронессы Кноритц. Там в прошлый раз был пожар, так пусть хоть проинструктирует. И заодно присмотрит.

А в это время в приемной министра его секретарь, Константин Ефимович Пакай, несколько месяцев назад замеченный Плеве в Департаменте полиции и переведенный за усердие в Министерство, высунув кончик розового язычка, с усердием копировал данные и выводы Путиловского прямо с плаката на отдельный листок бумаги. Делал он свою работу быстро и качественно, как и все, за что брался. Прошло не более пяти минут — и бумага была сложена в отдельный конверт с заранее записанным, ничего не говорящим постороннему лицу адресом. Конверт передан с посыльным в экспедицию, сложен вместе с сотнями других похожих министерских писем и отослан по адресу.

Схема, которую придумал сам Пакай, была очень простой. Никому и в голову прийти не могло, что секретные сведения могут таким мака-ром пересылаться из Министерства в любую точку империи. Или, как в вышеописанном эпизоде, за границу. Конверты с грифом «Министерство внутренних дел» в «черный кабинет» не поступали, там хватало работы и без этого. Все гениальное просто, но ведь и все простое — действительно гениально!

...Это было лоно. Оттого что щека Савинкова при повороте головы прижалась к плоской пустыне живота, взгляд его исказился до такой степени, что ему представилась действительная пустыня, безжизненная и горячая, по которой бредет он сам, лишенный влаги путник. Он чуть смежил веки, чтобы нереальность воображаемого стала более реальной. Помогло. Он ползет, умирая от жажды... Силы на исходе, и подняться ему, видимо, уже не придется. Вокруг, куда ни бросишь взгляд, плавные барханы, сотканные из песчаного шелка. Ни травинки, ни кустика.

Чуть приподняв голову, путник видит вдалеке привычный сознанию мираж-оазис, которому он не верит, потому что грезил о нем постоянно последние — действительно ли последние? — дни бесконечного путешествия-умирания... Никакой надежды у него не осталось, но инстинкт обманывается и на этот раз. Может, это реальный оазис и он спасется, потому что растительность уж очень густая и животворящая. Никогда еще он не видел таких богатых оазисов, хотя путешествует в подобных краях не первый год. Из последних сил он ползет по миллиметру вперед, все ближе и ближе. И чудо свершилось: это не мираж, это реальность.

Вот уже пальцы коснулись первых жестких кустиков, чуть простирающихся за четко обрисованную линию лона. Белая пустынная кожа — и пышная растительность, под которой не видно ни пяди земли... Очертаниями сей обманчивый мираж напоминает переплетения мельчайших черных лиан-волосков, пробиться сквозь которые, на первый взгляд, невозможно. А ведь он должен найти источник, припасть к нему и напиться за несколько дней страданий, напиться на несколько недель вперед, ибо такого оазиса он уже может и не встретить, а пустыня так велика и безгранична, что никто из вступающих в ее пределы не может знать ни цели, ни окончания своего путешествия...