Журнал Наш Современник №2 (2004) - Журнал Наш Современник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По старым школьным учебникам мы прекрасно помним 62-ю армию, завод “Красный Октябрь” и высоту — Мамаев курган. Здесь гид — не учитель, а 20-летний солдат-связист Капитонов. Серия боевых эпизодов завершается финалом: “2 февраля 1943 года оказалось самым счастливым днём из ста тридцати восьми сталинградских дней и ночей для тех, кто уцелел и оказался среди победителей. Было солнечно. Ослепительно сверкал выпавший за ночь свежий снежок. В голубом чистом небе, как на параде, прошла девятка наших “петляковых”, и ни одна зенитка у немцев не выстрелила. Самолёты обрушили бомбовый удар по переднему краю противника на территории завода “Баррикады”. В 12 часов прогремела артподготовка всесокрушающей мощности. На позициях врага полыхал огненный смерч”. Началось победное завершение Сталинградской битвы.
Конечно, для старшего поколения, прочитавшего за свою жизнь много произведений о героическом сражении, воспоминания ветерана Евгения Георгиевича Капитонова из города Кингисеппа Ленинградской области — освежающая память информация, а для молодых читателей они, возможно, стали первым соприкосновением с легендарной эпопеей.
Обзор юбилейного номера “Нашего современника” можно завершить стихами волгоградца Михаила Зайцева . Он родился через пять лет после знаменитого сражения, но интонация поэта воссоздаёт народный дух — трагизм и несгибаемость.
— Мама! Ветер! —
детворе неймётся,
Только страшно выйти
за порог.
Мама поглядит и улыбнётся:
— То не ветер, дети, — ветерок.
Разнесло детей по белу свету,
По ухабам выбитых дорог.
Всюду ветер! И затишья нету.
— То не ветер, дети, — ветерок.
Руслана Ляшева,
“Литературная Россия”,
№ 10, 14 марта 2003 г.
В июле 2003 года в редакцию “Нашего современника” на имя В. Н. Гастелло пришло письмо из литовского города Каунаса.
Уважаемый Виктор Николаевич, здравствуйте!
В шестом номере за этот год я прочитал в журнале “Наш современник” Ваш очерк “Два брата”, где Вы описываете жизнь Вашего отца и дяди, беспримерный подвиг легендарного летчика и ратный путь Виктора Францевича, павшего смертью храбрых подо Ржевом. Я с Николаем Францевичем в первые дни Великой Отечественной войны принимал боевое крещение. После окончания Ленинградского военного авиаучилища в 1940 году я был направлен для прохождения дальнейшей службы в авиагородок Боровское. Там вновь формировался 207-й авиационный полк. Из всей страны (СССР) туда направлялись личный состав и авиатехника. Одна эскадрилья уже была укомплектована всем наполовину. Командовал ею капитан Николай Гастелло, то есть Ваш отец. Да, капитан Николай Францевич Гастелло был настоящим боевым командиром — подтянутым, подвижным, решительным и смелым военачальником. Это правда, что он из своего самолета с земли сбил немецкий “Юнкерс-88”. Я это видел собственными глазами, хотя мы, молодые, необстрелянные офицеры, сидели в траншеях-окопах. Я уверен, что капитан Николай Гастелло проявил героизм, направив свой самолет (когда был подбит) в колонну немецких танков. Героя он получил заслуженно. Прошло вот уже более шестидесяти лет, а я до сих пор помню Вашего отца как красивого, молодого, жизнерадостного человека и командира. Жаль, очень жаль, что так сложилась его судьба. В связи с этим я выражаю Вам свою большую скорбь по случаю раннего ухода из жизни Николая Францевича Гастелло. Вечная память ему. И пусть земля ему будет пухом.
С уважением к Вам,
Григорий Донец,
участник ВОВ, пенсионер, инженер-подполковник.
Уважаемый Станислав Юрьевич!
Я всегда с большим интересом читаю публикуемые в Вашем журнале материалы под рубрикой “Мозаика войны”, и это, можно сказать, вдохновило меня послать Вам свой биографический очерк о моих братьях. Буду счастлива, если данный очерк пригодится для Вашего журнала.
Коротко о себе: живу в Стрельне (пригород Санкт-Петербурга), член Союза журналистов СССР (теперь на пенсии). Долгие годы работала в районной Петродворцовой газете, периодически печаталась также в других изданиях, в том числе в журнале “Нева” (№ 5 за 1997 год): там был опубликован под заголовком “Ищи меня в России” отрывок из моего дневника, который я вела в юношеском возрасте на протяжении трех лет, когда была угнана фашистскими оккупантами в Германию в качестве “остербайтерин” — “восточной рабыни”.
Спасибо за внимание, с уважением к Вам
Фролова Вера Павловна.
Жизнь продолжается
На протяжении всей моей долгой журналистской деятельности мне всегда казалось, что писать, в особенности что-нибудь доброе, о своих близких, мягко говоря, не совсем этично. Словно бы накладывалось на это некое негласное профессиональное табу. Останавливало предполагаемое суждение читателя — мол, как ни старайся журналист рассказывать объективно о тех, кто ему по-родственному дорог, все равно какая-то доля приукрашивания в его повествовании неизбежно появится: отдельные положительные стороны характера своего героя автору непременно захочется выделить, о чем-то негативном, наоборот, умолчать.
Теперь я думаю обо всем этом иначе: рассказывать о своих родителях, братьях, сестрах, если они, несомненно, этого достойны, не погрешив к тому же ничем против истины, — не только можно, но и нужно, поскольку тому, кто решится на это, как никому другому известны все грани характера близкого ему человека, его повседневные привычки, жизненные устремления и помыслы. Убедив себя в этом, я и решилась наконец рассказать о своих братьях — участниках Великой Отечественной войны — людях, в общем-то, обыкновенных, ничем особо не выделяющихся из общей армии защитников Отечества, однако имеющих свою в какой-то мере незаурядную судьбу, проживших честную, достойную уважения жизнь. (Как не вспомнить тут слова Ст. Ю. Куняева, “НС”, № 2, 2001, стр. 145: “Нам нечего надеяться на официальных историков и продажных летописцев рыночной демократии, на прикормленную в различных “институтах” и “фондах” образованщину с академическими и докторскими званиями. Будем осмысливать свою историю и великую советскую цивилизацию сами”. — Ред. )
Братьев у меня трое. О старшем — Михаиле Павловиче Федорове, который, к сожалению, уже давно ушел из жизни, у меня остались светлые, с примесью щемящей грусти и безмерной благодарности воспоминания. Я лишилась отца в семилетнем возрасте, и для нас, во всяком случае — для меня лично, Миша полностью заменил его. Старшего брата я слушалась беспрекословно, его нравственным устоям и советам старалась следовать в жизни. До войны Михаил работал шофером в специализированной Школе милиции имени Куйбышева, которая располагалась в Стрельне на территории бывшего Свято-Троицкого Сергиева мужского монастыря и в которой готовились высококвалифицированные кадры пожарников. Он продолжал трудиться на своем посту и в блокадном Ленинграде, куда Школа в начале войны перебазировалась. Я не знаю, сколько на его счету спасенных человеческих жизней и сохраненных зданий — Миша не любил распространяться об этом. Для него и тяжкий ратный труд под обстрелами и бомбежками был повседневной работой, а всякую работу он привык выполнять добросовестно, с полной отдачей.
Никогда не забуду того восхитительного чувства безмятежного душевного покоя, полной отрешенности от всех забот и тревог, которое впервые за долгие-долгие месяцы охватило меня, когда на второе же утро после возвращения нас с мамой — завшивленных, вконец изголодавшихся, едва державшихся от истощения на ногах — из трехлетней фашистской неволи я увидела спешащую торопливо по дороге знакомую, слегка сутуловатую фигуру старшего брата (кто-то из наших общих знакомых сказал ему, что видел нас накануне на вокзале). Ну теперь-то, с облегчением думалось мне, теперь, когда Михаил с нами, — все будет в порядке. Наконец-то, наконец мы дома, и все невзгоды сгинут навсегда…
Блокадные невзгоды подкосили здоровье Михаила, как я уже сказала, он рано ушел из жизни. Еще раньше мы похоронили его жену — Евгению Силину — тоже блокадницу, которая все 900 дней была рядом с ним, служила в одной команде, наравне с мужчинами защищала родной город от вражеских обстрелов и бомбежек.
Моего младшего из трех братьев, который старше меня на пять лет, родители назвали, как в русских народных сказках, Иваном. Он и по своему характеру, вернее, по врожденной природной смекалке чем-то схож с тем сказочным молодцем — внешне слегка недотепистым, обладающим житейской, снабженной душевной щедростью сноровкой. Школьные науки давались Ване с трудом, зато он проявлял редкое пристрастие к разного рода “рукоделию”. Все, за что бы он ни брался, получалось добротно сработанным, прочным, ласкающим глаз. Помню, как-то отец сказал за ужином: “Видел, сегодня скворцы прилетели, а скворечник-то весь уже развалился. Сколотил бы ты, сынок, для них какой-либо простенький домишко из реек...” “Сколочу, раз надо”, — сказал брат. И сколотил. Да не “простенький домишко”, а настоящий “теремок” — с крышей-башенкой, с миниатюрным крылечком и изящным козырьком над ним, чтобы не мочили птах дожди. Прохожие засматривались на прилаженный к вершине стоявшего в глубине сада тополя необычный скворечник, где всегда раздавался веселый птичий перезвон. Так же ловко Ваня умел залудить прохудившиеся ведро или кастрюлю, подшить кусочками кожи истончившиеся задники валенок или даже создать вместе со старшими братьями тогдашнее “чудо техники” — что-то наподобие примитивнейшего радиоприемника, когда, приложив к голове самодельные наушники с тянущимися от них проводками к странному, напоминающему небольшую квадратную коробку предмету, в центре которого размещалась крохотная, с белой металлической нашлепкой “наковаленка”, — можно было, потыкав наугад в эту “нашлепку” тоненькой, как волосок, проволочкой и попав в нужную “точку”, услышать вдруг, затаив от восторга дыхание, далекие волшебные звуки музыки, чьи-то незнакомые голоса. Не уверена сейчас, что именно так выглядел тот первый в нашем доме “радиоприемник”, но таким сохранили его в памяти пролетевшие десятилетия.
