Романтическая женщина и другие рассказы - Майкл Арлен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом, под влиянием внезапной реакции, обычной при таких сценах, я начал брать все, что можно взять от женщины, стиснувшей зубы; все поверхностное, не имеющее цены; она даже не побеспокоилась «стиснуть зубы», и чем больше мои губы ласкали ее, тем насмешливее и недоступнее становилась она. Она сидела как кукла и позволяла мне мять ее сколько мне заблагорассудится, — но это было бесполезно, потому что, сколько бы я ни мучил ее и себя, я не мог стереть этой улыбки! Улыбки, символизирующей мою беспомощность, улыбки нежной, мягкой, но грустной: ей было жаль меня. Наконец, она спокойно сказала: «Если бы я любила вас, дорогой мой, если бы я могла любить вас, то теперь, наверное, разлюбила бы. Потому что, видите ли, хотя вы сделали все, что могли, хотя вы высыпали весь запас своих соблазнов ко мне на колени и так усиленно старались заставить меня полюбить вас, — несмотря на все то, и на то, что в окно светит луна, а сладкий запах сирени скрашивает этот душный уголок, я просто не могу, дорогой мой, настроить себя с вами достаточно романтично, чтобы ваши поцелуи были для меня волшебной сказкой. Это просто поцелуи, может быть, очень приятные в своем роде, но они ничего не означают. Ничего редкого, ценного. Все поцелуи, которые не кажутся волшебной сказкой, никуда не годятся… Я очень, очень огорчена (эта щека очень устала, попробуйте другую, мне говорили, что она не хуже), так как сознаю, что теряю. Из вас вышел бы прекрасный любовник. Когда-нибудь, когда ваше глупое сердце исцелится, другая, более счастливая женщина будет мне благодарна за то, что я научила вас любить и пробудила в вас эту смесь грубости и нежности, которая была бы так упоительна, если бы могла захватить меня! И после всех противных вещей, которые вы мне наговорили, приятно представить себе, что когда-нибудь кто-нибудь скажет обо мне доброе слово».
Что можно сделать с такой женщиной? С тех пор прошло больше двадцати лет, и я, конечно, за это время приобрел немалый жизненный опыт, и все-таки при таких обстоятельствах я был бы так же беспомощен, как тогда. Было бы довольно легко прекратить свое преследование, если бы она выказала духовное или физическое отвращение ко мне, но этого не было. Она покорно сносила мои поцелуи, хотя я только-что, в первый и последний раз в своей жизни, забыл всякую сдержанность… Как вдруг мы услыхали шаги по гравию дорожки. Уверенные шаги. Мы быстро отскочили друг от друга. Шаги приближались, для них могла быть лишь одна цель: конец дорожки и- открытая дверь! Только несколько секунд отделяло нас от катастрофы; мы ничего не могли поделать. Консуэлло лихорадочно приглаживала волосы. Было немыслимо встать и закрыть дверь, немыслимо и надеяться, что неожиданный гость повернет в конце дорожки: дверь была снята с петель, а шаги были шагами Тристама Кэрю, для которого закрытая дверь являлась бы лишней уликой… Мы слушали, затаив дыхание. Я только сейчас заметил свою смятую недокуренную сигару, которую хотел бросить на пол, когда вовремя спохватился, что ее растрепанный недокуренный вид послужил бы лишней уликой против нас.
Я увидал рядом маленькое окно с давно выбитыми стеклами. Шаги были теперь в пяти ярдах расстояния, и я благословлял извилистую дорожку, которая должна была скрывать нас от него, пока он не поравняется с дверьми… Консуэлло отрывисто и злобно шептала: «Мы должны разговаривать, дурак вы», — и начала о чем-то болтать, громко и спокойно. И вот… когда я поднял руку, чтобы выбросить сигару в кусты за окном, — снаружи, откуда-то снизу, протянулась другая рука, очень-очень осторожно, потому что между пальцами этой руки была сигара с длинным столбиком пепла. Я ничего не думал, у меня не было времени удивиться этому поразительному факту. Я выбросил свой окурок и осторожно взял сигару. Я знал, что означал этот длинный, нетронутый пепел! Как осторожно я с ним обращался, как старался донести сигару до рта! Я даже не видел, как исчезла таинственная рука, у меня не было времени подумать об этом… Консуэлло говорила, не переставая. Мы сидели на некотором расстоянии друг от друга. Я держал сигару как можно осторожнее и молил, чтобы пепел удержался еще секунду. Я передал спички Консуэлло и прошептал ей, чтобы она зажгла одну. Тристам был у последнего поворота, еще шаг и он очутится перед нами.
— Эй! — перебил я чепуху, которую болтала Консуэлло. — Кто бы это мог быть?
В это время Консуэлло зажгла спичку, а на пороге остановился человек-великан. Зажечь спичку было необходимо, потому что пришедший стоял спиной к лунному свету, и мы не могли его разглядеть; зато он при свете спички мог увидать мой прекрасный сигарный пепел! Но я был зверски перепуган. В этом тусклом свете лицо Тристама не было гневным, взгляд не был диким, но каким- то тяжелым и мрачным. Такие вещи трудно выразить словами. Он не был мелодраматичен, он был холоден, слишком холоден. Его глаза остановились на мне, а не на ней.
— А, Тристам, — наконец сказал я.
С вспышкой настоящей гениальности Консуэлло подхватила:
— Пожалуйста, не просите его присоединиться к нашей веселой компании, потому что он, кажется, сильно не в духе и может с досады испортить ваш сигарный пепел. Это было гениально в такую опасную минуту. Это выбило почву из под ног у Тристама, на лице его отразилось удивление — он заметил мою сигару! Минута проходила. Длинный столбик сигарного пепла и даже короткая любовная история — несовместимы, — это ясно самому подозрительному уму, а Тристам, слава небу, бывал иногда удивительно прост.
Я поднял сигару.
— А, черт! — воскликнул я. — Пепел, наконец, взбунтовался.
— Так и есть, я говорила, что он испортится! — беспечно бросила Консуэлло. — Но ведь я даже не коснулся его… запротестовал Тристам, и мы оба вздохнули, впервые после того, как услыхали шаги на дорожке…
Вот и весь инцидент, и вы меня простите, что я так утомительно долго рассказывал его. Тристам, она и я просидели с полчаса в беседке, разговаривая довольно принужденно, но мирно. Было ясно, что он потерял веру в меня, что нашей дружбе конец, что его подозрения не улеглись. Но
