СУДЬБА БАРАБАНЩИКА. ХАРДРОКОВАЯ ПОВЕСТЬ - Олег Лукошин

– Он не в голубую даль, – хмуро ответил я. – У него намылены щёки, в руках помазок, и он, кажется, уронил за окно стакан со своими вставными зубами.

– Бог мой, какое несчастье! – воскликнул дядя. – Так беги же скорей, бессердечный осёл, к нему на помощь, да скажи ему заодно, чтобы он поторапливался.

Через час мы уже были на вокзале. Дядя был весел и заботлив. Он осторожно поддерживал своего друга, когда тот поднимался по каменным ступенькам, и громко советовал:

– Не торопись, старик Яков! Сердце у тебя чудесное, но сердце у тебя больное. Да, да! Что там ни говори – старые раны сказываются, а жизнь беспощадна. Вон столик. Всё занято. Погоди немного, старина, дай осмотреться – вероятно, кто-нибудь захочет уступить место старому ветерану.

Чернокосая девушка взяла свёрток и встала. Молодой лейтенант зашуршал газетой и подвинулся. Проворный официант подставил дяде второй стул, а я сел на вещи. В полусотне метров от нас я заметил группу «ЭСТ» в полном составе. Парни стояли у чемоданов и футляров с инструментами и с добродушными улыбками покуривали в ожидании отправления поезда. Я крикнул им и помахал рукой. Ребята обернулись и ответили мне приветственными взмахами рук.

Вскоре к нам подошёл носильщик и сказал, что мягких нет ни одного места. Дядю это нисколько не огорчило, и он велел брать жёсткие.

Задрожали стекла, подкатил поезд. Мы вышли на платформу. И здесь, в сутолоке, передо мной вдруг мелькнуло знакомое лицо сатаниста из Сокольников.

Человек этот был теперь в пенсне, в мягкой шляпе, на плечи его был накинут серый плащ; он что-то спросил у дяди, по-видимому, где буфет, и, поблагодарив, скрылся в толпе. 

Только что мы уселись, как звонок, гудок – и поезд тронулся.

Пока я торчал у окошка, раздумывая о странных совпадениях в человеческой жизни, дядя успел побывать в вагоне-ресторане. Вернувшись, он принёс оттуда большой апельсин и подал его старику Якову, который сидел, уронив на столик голову.

– Съешь, Яков! – предложил дядя. – Но что с тобой? Ты, я вижу, бледен. Тебе нездоровится?

Сморщив лицо, Яков простонал, что всё пройдёт. Что он потерпит.

– Он потерпит! – возмущённо вскричал дядя. – Он, который всю жизнь терпел такое, что иному не перетерпеть и за три жизни! Нет, нет! Этого не будет. Я позову сейчас начальника поезда, и если он человек с сердцем, то мягкое место он тебе устроит.

– Сели бы к окошку да на голову что-нибудь мокрое положили. Вот салфетка, вода холодная, – предложила сидевшая напротив старушка. – А вы бы, молодой человек, потише курили, – обратилась она к лежавшему на верхней полке парню. – От вашего табачища и здорового легко вытошнить может.

Круглолицый парень хулиганского вида нахмурился, заглянул вниз, но, увидав пожилого человека с орденом, смутился и папироску выбросил.

– Благодарю вас, благородная старушка, – сказал дядя. – Не знаю, сидели ли ваши мужья и братья по тюрьмам и каторгам, но сердце у вас отзывчивое. Эй, товарищ проводник! Попросите ко мне начальника поезда да откройте сначала это окно, которое, как мне кажется, приколочено к стенке семидюймовыми гвоздями.

– Ты мети, голова, потише! – укорил проводника бородатый дядька. – Видишь, у человека душа пыли не принимает.

Вскоре все наши соседи прониклись сочувствием к старику Якову и, выйдя в  коридор, негромко разговаривали о том, что вот-де человек в своё время пострадал за народ, а теперь болеет и мучится. Я же, по правде сказать, испугался, как бы старик Яков не умер, потому что я не знал, что же мы тогда будем делать.

Я вышел в коридор и сказал об этом дяде.

– Упаси бог! – пробормотала старушка. – Или уж правда плох очень?

– Что там такое? – спросила проходившая по коридору тётка.

– Да вон в том купе человек, слышь, помирает, – охотно объяснил ей бородатый. – Вот так, живёшь-живёшь, а где помрёшь – неизвестно.

– Высадить бы надо, – осторожно посоветовали из-за соседней двери. – Дать на станцию телеграмму, пусть подождут санитары с носилками. Хорошее ли дело: в вагоне покойник! У нас тут женщины, дети.

– Где покойник? У кого покойник?

Разговор принял неожиданный и неприятный оборот. Дядя ткнул меня кулаком в спину и, громко рассмеявшись, подошёл к лежавшему на лавке старику Якову.

– Ха-ха! Он помрёт! Слышь ли, старик Яков? – дёргая его за пятку, спросил дядя. – Они говорят, что ты помираешь. Нет, нет! Дуб ещё крепок. Его не сломали ни тюрьма, ни казематы, ни алчные американские продюсеры. Не сломит и лёгкий сердечный припадок, результат тряски и плохой вентиляции. Эге! Вон он и поднимается. Вон он и улыбнулся. Ну, смотрите. Разве же это судорожная усмешка умирающего? Нет! Это улыбка бодрой и ещё полнокровной жизни. Ага, вот идёт начальник поезда! Конечно, говорю я, он ещё улыбается. Но при его измученном борьбой организме подобные улыбки в тряском вагоне вряд ли естественны и уместны.

Начальник поезда, узнав, в чём дело, ответил:

– Я вижу, что старику партизану-орденоносцу действительно неудобно. Но, поезд забит битком, нет ни одного свободного места. Называйте меня бессердечной сволочью, но если никто добровольно не пустит старика в мягкое купе, я ничем помочь ему не смогу.

– Но позвольте, как же так!? – возмутился дядя, а вслед за ним и другие пассажиры вагона. – Как же это возможно, чтобы в Стране Советов, где уважают старость, военные подвиги и достижения в искусстве, могли бы отказать человеку, который обладает всеми этими достоинствами?

Но начальник лишь виновато разводил руки в стороны.

Намечалась буча. Люди уже начинали выходить из себя, выкрикивать жёсткие и даже какие-то контрреволюционные, либерально-буржуазные лозунги, что звучало особенно неприятно, и собирались намылить начальнику рыло.

Всех утихомирил появившийся в вагоне Жан Сагадеев. Он заглянул проведать меня, но, обнаружив здесь такой шалман, объявил, что возьмёт старика Якова к себе в мягкое купе, так как один из членов группы через пару часу сойдёт с поезда, потому что ему надо навестить бывшую жену и троих брошенных ради рок-н-ролла детей.

Радостный начальник поезда откланялся и ушёл.

Все остались Жаном очень довольны. Хвалили вежливого и внимательного хард-рокера. Говорили, что вот-де какой ещё молодой и вроде бы брутальный, а как себя хорошо держит.

Хорошо, когда всё хорошо. Люди становятся добрыми, общительными. Они одалживают друг другу чайник, ножик, соли. Берут прочесть чужие журналы, газеты и расспрашивают, кто куда и откуда едет, что и почём там стоит. А также рассказывают разные случаи из своей и из чужой жизни.

Старик Яков совсем оправился. Он выпил чаю, съел колбасы и две булки.

Тогда соседи попросили его, чтобы и он рассказал им что-нибудь из своей, очевидно, богатой приключениями жизни…

Отказать в такой просьбе людям, которые столь участливо отнеслись к нему, было неудобно, и старик Яков вопросительно посмотрел на дядю.

– Нет, нет, он не расскажет, – громко объяснил дядя. – Он слишком скромен. Да, да! Ты скромен, друг Яков. И ты не сердись, если я тебе напомню, как только из-за этой проклятой скромности ты отказался занять пост замнаркома одной небольшой автономной республики. Сам нарком, товарищ Кадыр-Задудаев, как всем известно, недавно умер. И, конечно, ты, а не кто-либо иной, управлял бы сейчас делами этого небольшого, но симпатичного народа!

– Послушайте! Вы ведь шутите? – смущаясь, спросил с верхней полки круглолицый паренек. – Так же не бывает.

– Бывает всяко, – задорно ответил дядя и продолжал свой рассказ: – Но скромность, увы, не всегда добродетель. Наши дела и поступки принадлежат истории и должны, так сказать, вдохновлять нашу счастливую, но, увы, беспечную молодежь. И если не расскажет он, то за него расскажу я.

Тут дядя обвёл взглядом всех присутствующих и спросил, не сидел ли кто-нибудь в прежние или хотя бы в теперешние времена в центральной Читинской колонии.

Нет, нет! Оказалось, что ни в прежние, ни в теперешние не сидел никто.

– Ну, тогда вы не знаете, что такое Читинская колония, – начал свой рассказ дядя.

Мрачной серой громадой стоит она на высоком холме, вокруг которого раскинулись придавленные пятой суверенного самодержавия низенькие домики робких обывателей. Тоскливо было сидеть узнику в угрюмой общей камере. Из окна была видна дорога, по которой катили грузовики, шли на работу служащие и шуршали зарубежными автомобилями толстосумы-нэпманы. Прямо как он сам когда-то. И торговцы-спекулянты с весёлым гоготом тащили на мировой рынок миллионы баррелей нефти, руду цветных металлов и долгосрочные залоговые обязательства. Узник же, сам занимавшийся тем же не далее, как пяток лет назад, получал, как вы сами понимаете, всего какие-то жалкие дивиденды с теневого оборота припрятанных на чёрный день денег. Увы, деньги эти на его положение не влияли. Кроме того, он жаждал свободы.